Николай Халезин: «завалить» оппов в прямом эфире — даже не вопрос техники

Из Лондона по Skype с Сержем Харитоновым поговорил Николай Халезин — драматург, журналист, руководитель Belarus Free Theatre. Николай чаще всего называет себя только драматургом: просто все остальное ему не очень интересно. Обсуждаем «мешки с говном», цензуру политсатиры, запуск беларускамоўнай версии журнала Рlayboy и амбиции Николая Халезина в беларусской политике. пошумим, б^%дь!

— Я хотел бы начать с вопроса, который давно витает в воздухе. Франтишек Вячорка в интервью #RFRM назвал тебя одним из немногих людей, которые обладают потенциалом настоящего политика в Беларуси. Через несколько недель после выхода интервью с Франеком я спросил твоего друга, телеведущего Павла Селина, о твоих шансах занять эту нишу в белорусской политике. И Павел перенаправил вопрос тебе. У Николая Халезина есть политические амбиции после возвращения в Беларусь?

— Ты сейчас задал мне два вопроса, если не больше. Если бы я хотел реализоваться как политик, я бы это сделал в конце 90-х: наравне с Лебедько, Статкевичем, Беляцким, Ивашкевичем, Бондаренко и так далее… Я бы мог тогда встать в этот ряд — но остался в стороне, предчувствуя свои внутренние трансформации. В моей ситуации есть три привилегии, которые я не хочу терять и поэтому не хочу быть политиком.

Первая привилегия — чистота внутренней экологии: я не хочу общаться с людьми, которые мне неинтересны. У меня слишком мало времени, чтобы проводить его с чиновниками, которых не назначал: этот пилит, этот не должен здесь быть, этого надо гнать, а вот этого нужно посадить. Вот это мой актуальный взгляд на политику. Именно поэтому находиться внутри политики целый день мне не хочется.

Вторая привилегия — мое право критиковать власть. Власть в любой стране делает что-то не так, не только в Беларуси — и это обязательно случается в любой стране. Я и британскую власть критикую, живя в Лондоне, и белорусскую власть критикую — это мое право. Тем более, что со стороны я вижу, наверное, лучше, чем люди внутри страны.

— Но ведь ты можешь открыто критиковать власть даже будучи частью власти?

— Нет, не можешь. Потому что ты будешь повязан этими связями, ты будешь думать, что предаешь кого-то — в том числе главу государства, если ты сам не во главе страны. Или если ты будешь критиковать государство не будучи его главой — то почему ты критикуешь? Почему ты не сделаешь так, как правильно? Это внутренне очень сложная ситуация. Однажды мы работали с одним российским врачом-психологом, человеком уникальным, я бы даже сказал нереальным. Он вправляет людям мозг по долгу службы. Так вот… Этот доктор сказал, что существует три типа людей, психическое состояние которых он не в состоянии поправить более чем на 30%: это священники, военные и чиновники. Все эти люди находятся внутри иерархии — и как бы эти люди не пытались вернуться к нормальному психическому состоянию, давление иерархии все время будет сбивать их с толку…

Поэтому третья привилегия, которая есть у меня, как человека, который не занимается политикой — отсутствие нужды нравиться всем. Я реализуюсь профессионально. Я занимаюсь тем, что мне нравится. И, похоже, занимаюсь этим успешно. Я востребован и не понимаю попыток других людей подстраиваться под вкусы общества вопреки своим личным желаниям и пониманию жизни.

— А ты мог бы стать батл-рэпером, например? Я знаю, что ты всегда следишь за трендами и у тебя есть фиджет-спинер.

— Я долго определялся. Профессий у меня было много, я зарабатывал на жизнь 36 профессиями. И батл-рэпером, конечно, мог стать… Но когда проходит много времени, человек начинает избирать будущее. Я понимаю, что на освоение любой профессии нужно потратить время. И это время с каждым годом становится все дороже и дороже. Ты понимаешь, что живешь без выходных и без отпусков. И поэтому нужно очень четко определиться с тем, на что твое время будет уходить. Есть несколько профессий, которыми я сейчас занимаюсь активно — это драматургия, режиссура и проза. Помимо этого есть кулинария и фотография — одна из них профессия, а вторая почти профессия. Все это отнимает очень много сил и времени.

— Можно сказать, что твоя увлеченность прозой — это наследие журналистской работы в прошлом?

— Да. И, скорее всего, точно так же вышло и с драматургией… Но я очень давно сформулировал для себя, что могу быть драматургом, еще в конце 1980-х.

— Когда продавал аудиокассеты?

— Нет, вся эта кооперативная фигня ушла из жизни когда мы создавали Альтернативный театр. Однажды журналистка меня спросила о том, чем я займусь дальше, а я ответил, что не знаю. Ну и добавил, что, может быть, драматургией. На самом же деле к тому моменту я не написал ни строчки. Потом в моей жизни появилась журналистика. Она трансформировалась в политический консалтинг — и это было дело, которое изрядно подпортило мою внутреннюю экологию. В попытке выхода из общения с беларусскими политиками 1990-х в моей жизни и появилась драматургия.

— Может ты еще и стихи писал, как великий беларусский поэт Василь Быков?

— Нет, ни одного стихотворения я не написал — в точности, как Быков!

— Выходит в батл-рэп тебе дорога все-таки была бы закрыта?

— Нет, я же писал бы свои панчи белым стихом. Дело в другом: батл-рэп строится на том, что мою экологию разрушает не меньше политического консалтинга, которым я занимался в 1990-х — и там, и там надо поливать кого-то говном… а мне интересно за этим только наблюдать.

— Для меня было удивительно, что внезапно все окружающие стали говорить о баттлах, которые я смотрел больше года, но мог обсудить только в очень узком кругу своих друзей. А с началом недавнего ажиотажа вокруг рэп-баттлов их стали рассматривать чуть ли не с точки зрения политического экшна.

— Батл-рэп это совсем не новый жанр. И об этом мало кто говорил, когда все вдруг увлеклись батл-рэпом несколько недель назад. Ведь первые баттлы возникли в XVI веке в Шотландии. Люди сидели в кабаках и обзывали друг друга не прибегая к насилию. Такое искусство…

Я тебе скажу так… Нынешняя политизация баттл-рэпа — это то же самое, что происходило 12 лет назад — когда появился Беларусский свободный театр. Почему произошла внешняя политизация театральной структуры? Потому что мы были независимы. Если говорить о Versus, это такая же независимая площадка, которая проигнорировала абсолютно все законы, правила и нравы, наплевала на религию, наплевала на борьбу с ненормативной лексикой — и просто начала заниматься тем, чем хочет. Это такое место, куда можно уйти и быть свободным. Собственно говоря, Беларусский свободный театр точно так же появился: это было место, куда мог уйти любой актёр… и быть свободным. Наверное, поэтому я с понимаем отношусь к нынешнему скачку популярности баттл-рэпа.

— А еще это смешно.

— Да, это смешно. Собственно говоря, я не знаю ни одной классической пьесы, которая обошлась бы без смеха. У Шекспира все пронизано смехом, пускай местами это тихий и далекий смех. Вообще, если ты поставил пьесу в Британии, а в течение первых 10 минут зал не захохотал — считай, что ты провалился.

— А если бы состоялся рэп-баттл двух главных Николаев современной Беларуси — взрослого Коли Лукашенко и взрослого Коли Халезина, какими бы были твои панчи?

— Коля Лукашенко совсем не мой формат. Он бедный сын своего отца. На него и так слишком много набрасываются — и делают это все, кому не лень. Там точно не нужно мое мастерство слова. Колю и так еще забаттлят за жизнь. Я очень не завидую Николаю: он заложник ситуации и, может быть, в других условиях из него вырос бы толковый парень.

— 10 лет назад в интервью Александру Тамковичу ты сказал, что тебе по-прежнему было жаль проект Тадж Махал на последней странице газеты «Имя» — равно как и саму газету. По твоим словам, они оставляли «поле смешного, которое в условиях жестокого режима просто необходимо». А какие СМИ или проекты в Беларуси имеют потенциал для роста в жанре политической сатиры?

— Ох, Серж, это такая печаль на самом деле… Возвращает нас к твоему же вопросу по поводу баттла с Колей Лукашенко. Дело в том, что не только Коля Лукашенко не мой формат. Любого беларусского политика сегодня уделать словами вообще ничего не стоит. Это касается и «государственных» деятелей, и «оппозиционных». Выйти с ними в прямое соприкосновение на дебатах и «завалить» в прямом эфире — это даже не вопрос техники. Это вопрос интеллекта, игры, знаний.

В стране двадцать лет полностью отсутствовал режим поединка.

Настоящих дебатов никогда не было, а когда и проводили то, что по недоразумению называли «дебатами», становилось неловко за всех. Во время этих «дебатов» находилась какая-то одна фразочка, вокруг которой час крутился спор… или звучал совершенно тупой набор экономических терминов, который никому не интересен… Это то, что спровоцировало полное исчезновение пласта политической сатиры в Беларуси.

В дебатах и поединках рождается что-то смешное. Когда бьются американские, французские, немецкие — да какие угодно! — кандидаты в президенты в демократических странах, там всегда находится место юмору и даже жесткой сатире, даже вплоть до уровня Charlie Hebdo. Я, например, сторонник таких проектов: просто потому, что это провоцирует подъем среднего уровня дискуссии в стране до довольно жесткого. Общий уровень дискуссии в любой свободной стране никогда не дойдет до той жесткости, с которой шутит Charlie Hebdo, но он все равно поднимется.

— А в Беларуси?

— В Беларуси я не вижу ничего смешного даже в тех скетчах, которые пытаются писать, например, про Луку с хэштегами #давайпака и все в таком духе — все это очень скучно… В этом нет полета, в этом нет смешного. Однажды меня и моих коллег из газеты «Имя» судили за коллаж в газете. И мы суд выиграли! Причем выиграли суд у генерального прокурора, у Василия Капитана, который обиделся на наше четверостишие «губерман». Даже в белорусском суде нам удалось избежать наказания: через сатиру, через шутки, через смешное давление на судью. А что сейчас есть в Беларуси? Это же печаль, а не сатира.

— И юмора в Беларуси тоже нет?

— Юмор в стране есть, сатиры нет совсем. Мы с коллегами решили проэкспериментировать пару лет назад и провели конкурс постеров о власти. Из 100 заявок смешных постеров нашлось, может быть, три. При этом поводов пошутить полно. Появились тренды в соцсетях, когда темы становятся невероятно обсуждаемыми, кем-то провоцируются и прут в общественное сознание. Есть над чем шутить, есть над чем смеяться, а шутить некому.

— Как это?

— Отчасти проблема вкуса, отчасти проблема невостребованности политической сатиры. В газете «Имя» это было востребовано. И газета «Имя», и рубрика «Тадж Махал», которой я занимался, вызывали болезненную реакцию властей. Поэтому многие, кто были в оппозиции к власти в то время, считали коллажи «Тадж Махала» своей иконой. Это то, что соответствовало их ожиданиям, их настроению. Смеяться над королем — это традиция, особенно у славян, где весь набор ярмарочного театра строился только на смехе над вождем. Но даже власть любила посмеяться над собой. В кризис 1996 года Строев, Селезнёв и Черномырдин прибыли из Москвы, чтобы спасать Лукашенко. Они сидели в кабинете вместе с Лукашенко… и вдруг затребовали газету «Имя». Их порученцы куда-то побежали искать газету… а ее ни в одном киоске уже не было! Ну и прискакали к нам в редакцию:

— Можно одну газету?
— Ну, нате. А Зачем вам?
— Эти просят…

Оказалось, что газету привезли из-за свежего выпуска «Тадж Махала», в котором приехавшие российские чиновники были изображены в образе трех богатырей. Они весело над этим посмеялись. А вот Лукашенко и тогда, и сейчас был не самым большим любителем посмеяться над собой…

— Как раз об этом я и хотел тебя спросить. В 1995 году в «Тадж Махале» вышла зарисовка, которая называлась «Явление герба народу». Когда её принесли на совещание в администрации президента с утра в среду (когда и выходила газета), Александр Григорьевич очень смеялся над твоим коллажем. И, как ты выразился об этом случае в одном из интервью, «челядь смеялась вместе с барином». А тебе самому приходилось когда-нибудь «смеяться с барином», чтобы не потерять свои привилегии?

— Нет, мне посчастливилось этого не делать. У меня с 1989 года никогда не было начальника, поэтому никогда не нужно было лебезить перед кем-то. Как в молодые годы я решил, что не хочу ни на кого работать. Случилось это, когда я увидел, что начальники бывают дураками. Я тогда подумал про себя: «блин, вот выпадет мне такой начальник, и все… нет, я буду создавать что-то свое!». Так я и прожил жизнь. И это счастье, на самом деле, не попасть вот в этот «начальственный» капкан. Кстати, а ты знаешь, каким было продолжение той истории?

— Говори.

— Когда принесли «Явление герба народу», Лукашенко долго смеялся, а потом вдруг стал серьезным и при всех спросил Леонида Синицына (первый руководитель избирательного штаба Александра Лукашенко и Экс-глава Администрации президента — #RFRM), по поводу коллажа, который я накануне смонтировал просто как прикол: «а ты че, Лёня, от герба-то отвернулся?». И всем стало понятно, что для Лукашенко это не было просто шуткой.

А на картинке были всего-то барин-Лукашенко и голая оппозиция в реке. Поэтому когда я вижу, как Путин неловко шутит, а весь зал хохочет… я понимаю природу этого говна, я понимаю, насколько это все мерзко: все в зале друг на друга поглядывают, кто не смеется, а потом это работает, чтобы задавить друг друга.

— У многих людей, которые живут в Беларуси, основная претензия к властям — это эстетический конфликт и неприятие дурного вкуса, который клан «агрохозяев» навязывает беларусам. Эту мысль в интервью #RFRM недавно озвучил и известный политический обозреватель Александр Федута. У тебя, насколько я понимаю, тоже во-многом претензии эстетического характера?

— В конце 1990-х я писал цикл материалов под названием «Эстетический конфликт» для одного из оппозиционных беларусских сайтов. Но в какой-то момент публикацию этих текстов остановили. Причем остановил не я… и даже не власти. Публикации остановил редактор после того, как я подобрался к теме религии. Вот это была поразительная вещь: оппозиционный ресурс остановил публикации только потому, что моя позиция не соответствовала чьим-то взглядам.

— То есть самоцензура, на которую в Беларуси так часто ссылаются современные журналисты и медиаменеджеры, существовала уже тогда?

— Абсолютно. Но проявлялась она иначе: как желание угодить кому-то в своей аудитории или конкретному религиозному движению. А что касается эстетики беларусского государства… Помню, как однажды я пришел на какой-то теннисный турнир в Минске, и, даже будучи абсолютно против государственных флага, герба и гимна, не удержался и встал, когда зазвучал этот гимн. Потому что общественное давление от того, что все встали и смотрели на меня, было сильнее, чем мое желание как-то объясниться, что я не приемлю всю вот эту хрень, которую сейчас принято называть «государственной символикой».

У меня ко всему этому делу было абсолютное презрение, но однажды даже я поднялся со своего места, когда заиграл этот гимн…

Мне не нравится эта символика не только чисто эстетически… Может быть, при определенных условиях я и согласился бы на нее — ведь, в конце концов, у португальцев тоже красно-зеленый флаг… Но я знаю, как современная беларусская символика создавалась: сидел человек, слепил что было из того, что было… и сказал «ой, нет, звездочку в герб вернем, а вот про пролетариев словечки выкинем… а вот сюда поставим контур страны…». Этим занимался человек, который ничего не понимает не только в геральдике, но и в искусстве.

— А что думали о государственной символике те, кто понимает в искусстве?

— В свое время у меня были добрые приятельские отношения с Игорем Михайловичем Добролюбовым, кинорежиссером, который снял «Белые росы». Однажды я пригласил его, человека очень классических взглядов, стать председателем жюри на фестиваль авангардного кино, который я когда-то организовал. И, знаешь, Серж, я был очарован этим человеком: он оказался художником, очень совершенно и четко понимающим передовой фронт искусства…

Мы ехали с ним в машине… уже после фестиваля… разговаривали… и вдруг он, безо всякой привязки к нашему разговору, произнес: «Коля, а ты знаешь, какая самая страшная передача на беларусском телевидении?» Я сказал, что для меня это всегда были новости — ведь нормальных новостных программ на нашем ТВ никогда не было. А Добролюбов сказал: «нет, страшнее всего программа «Запрашаем на вячоркi».

Это была такая программа фольклорная, где разные бабушки пели «как бы народные песни». Я спросил Игоря Михайловича «почему». А он говорит: «потому что это передача, в которой эстетика городского поселка возведена в ранг национальной культуры. Потому что «Троiца» — это настоящий фольклор, а «Запрашаем на вячоркi» — это ряженые, которые диктуют культурный уровень всей десятимиллионной стране».

Половина этих «ряженных» — государственные ансамбли. Я бы, допустим, никогда не распускал «Хорошки»… Но нельзя не реформировать такие коллективы, которые танцуют всю жизнь одни и те же десять танцев! Это просто запрещено жанром! Ты не можешь не развиваться, ведь танцовщики в таком коллективе превращаются в деклассированые элементы, которые занимаются одним и тем же — а это к творчеству не имеет никакого отношения… Как только их запускают по коммерческому кругу, бесконечно петь «Лакримозу» Моцарта, этим людям становится невыносимо. Это никакого отношения к искусству не имеет просто потому, что такая популяризация классического хита никак не отличается от выступлений Стаса Михайлова.

— А кроме этого какие у тебя могут быть сейчас претензии к беларусской власти? Ты почти семь лет спокойно живешь себе в Лондоне. Какая тебе вообще разница, что происходит в Беларуси?

— Жизнь у меня на самом деле изменилась. Но если вернуться на семь лет назад — я живу той же жизнью, которая была у меня до вынужденной эмиграции из Беларуси в Великобританию. Так же, как и раньше, до восьми месяцев в год мы с командой ездим в мировые туры и, не заезжая домой, подряд бываем в пяти странах. На сегодняшний день география мало что меняет. И в моей истории точно так же: мне все равно, где находиться географически, я репетирую спектакли театра, который выступает в Минске. Я знаю цены на продукты в минских магазинах, я знаю каждый новый архитектурный объект в городе. Я, в принципе, никак себя не чувствую там оторванным.

И когда говорят, что мол, я просто не живу в Беларуси и не знаю о том, что происходит «на самом деле», я спрашиваю в ответ «а что такого сакрального знаете вы, чего не пишут в новостных лентах?» Мир изменился. Кто мог предположить до 2011 года, что театры начнут ставить спектакли по Skype? Ну вот, Belarus Free Theatre начали первыми в мире. Сейчас это уже принятая практика, а почему? Потому, что ничего не меняется от того, что ты сидишь в зале или сидишь перед экраном, ни-че-го. Качество спектакля ниже не станет. Даже tut.by признали «Верабейку» лучшим спектаклем сезона, а спектакль ставился по Skype.

Я не могу сказать, что я сейчас хочу в Минск… И это не только… это не только связано с какими-то угрозами… Я уезжал не по своей воле из Беларуси. Более того, все, что моя семья пережила вместе с отъездом… и после него, было невероятно тяжело. Ведь я не смог приехать даже на похороны отца, который умер после одного из очередных допросов КГБ…

Из Беларуси меня вытуривал не Александр Лукашенко. Это делалось руками совершенно других людей.

Лукашенко не приезжал ко мне в квартиру, Лукашенко не делал обыски, Лукашенко не руководил группой захвата, Лукашенко не преследовал моих жену и дочь… Все это делал не он, это делали конкретные люди, которые добились того, что я вынужден был переместиться в другую страну. И вот здесь я отвечаю на вторую часть твоего вопроса — «…когда ты вернешься в Минск?». Я из Минска вроде бы и не уезжал. Мы с другим эмигрантом, Серегой Михалком, как-то обсуждали эту тему, и Серега говорит: «так я вообще из Минска не уезжал: мою музыку по-прежнему там слушают, клипы в сети выходят, в режиме онлайн общаемся со всеми».

Мы с семьей планировали вернуться в Беларусь до последнего дня и подали документы на «статус» только в день, когда закончилась наша виза. Приехать и отсидеть «сутки» в Беларуси я был готов в любой день. Но приехать и сесть зачем-то на пять лет у меня желания, конечно, никогда не было. Я вообще запретил себе думать категориями «вернулся» / «не вернулся»: у меня есть работа, которая видна и в Беларуси, и по всему миру. А еще я не уверен, что готов сейчас сказать детям «вы уходите из университета и мы возвращаемся в Беларусь, потому что я так решил». Кто будет выполнять мои контракты в Великобритании? Кто будет доводить до конца все те дела, которые я делаю в Австралии или в Америке? Кто будет за меня все это выполнять? Кто, скажи мне?

— Но ты все же скучаешь по каким-то местам в Минске?

— Я как Бродский, блин, скучаю по некоторым людям и некоторым квартирам — хочу увидеть их изнутри… У меня в Минске остались брат и тесть, с которыми мы видимся время от времени. Я думаю, что Минск на всю жизнь останется неким сентиментом, который будет меня преследовать. Но, как всегда, есть «но». Все самое главное всегда говорится после «но». Тот Минск, к которому я привык и который мне был дорог, во многом уже уничтожен. Когда-то возле цирка стоял РДФК, я там много раз участвовал в соревнованиях на первенстве города по фехтованию. Для меня это было знаковое место – я обращал внимание на него каждый раз, когда проезжал мимо. А потом здание снесли и построили Kempinsky.

И разговор уже не о моем сентименте, не о том, что там стояло какое-то дорогое мне здание… там просто создали новый бездарный вид. То же самое с домом Чижа, с безумными стекляшками, которые уже стараются не строить нигде в мире. Стеклянные псвевдонебоскребы — это архаизм из 1990-х. Зачем? А затем, что минские стройки – это тоже сентимент, только сентимент другого рода. Во времена моей молодости был архитектор, который никак не мог забыть товарища Сталина, потом появились архитекторы, которые никак не могли забыть товарища Хрущева, потом появились архитекторы, которые, как Чадович, в детстве не настроили замков из фанеры, поэтому стали везде строить «башенки». И я мысленно говорю Чадовичу:

Чадович, ты какого хера свои башенки везде лепишь, с чего они в Минске? Почему в моем родном городе строится Византия вперемешку с Мавританией?

Чадович выходит в тираж, а потом приходит другой человек и говорит: «о, я знаю, есть новые технологии, мы будем стеклянные дома строить».

Каждый город стремится оставить себя в памяти людей, каждый город хочет зафиксировать себя в чужих воспоминаниях, чтобы у каждого человека осталось максимальное количество сентиментов, город просто хочет, чтобы его как можно больше полюбили. И вот, я понимаю «новый» Минск, понимаю Зыбицкую, понимаю, что происходит с Верхним городом… и мне все это не очень нравится. Я понимаю, что попади я туда – и вместо набора сентиментов со мной оттуда уедет пустота. Потому что от нового Минска у меня складывается впечатление, что в городе целенаправленно хотят стереть все, что в нем было хорошего. Во мне это возбуждает только чувство ненависти к архитекторам, застройщикам, девелоперам и к власти заодно. Ведь я человек визуальный. Я живу только визуальными образами. Я ведь воспитан в анархичной среде искусства.

— Я знаю, что в анархичной среде искусства на тебя больше других повлиял человек по имени Николай Петрович Халезин и его супруга Галина Андреевна, которая, хоть и была чуть дальше от искусства, возможно, больше других женщин приложилась к твоей судьбе. Чем тебе больше всего запомнились эти люди и какие именно грани твоего воспитания ты считаешь их заслугой?

— Первое, что я вспоминаю о своих родителях – это их доверие. Я с детства воспитывался в среде музыкантов. И меня, по сути, даже не папа воспитывал, а его музыканты. То же самое можно сказать о «Песнярах», с которыми они начинали. Мой папа всегда слушал «голоса» — поэтому я воспитывался в среде, где был широкий коридор вольнодумия. Я всегда засыпал под звук приемника, когда папа «ловил волну»: Би-Би-Си, Голос Америки… Папа ловил эти волны всю ночь напролет…

Папа был худруком. Сейчас у меня и моей жены Наташи должности арт-директоров, а мой папа, по сути, был таким же арт-директором, только в музыке. У него я и научился тому, как вести себя по отношению к своей команде. И если, допустим, актерам Belarus Free Theatre нравится, кто ими руководит (а руковожу ими я), то единственный человек, которому они должны быть признательны, это мой папа. Если им я как арт-директор не нравлюсь, то, конечно, моему папе «спасибо» они точно не должны.

— А как ты относишься к тому, что в тусовке тебя в шутку называют не Николаем Халезиным, а только мужем Натальи Коляды? Как тебе живется в тени?

— Я нахожусь в очень комфортной тени. Наташа — тот человек, который одновременно помогает мне развиваться и избавляет от пороков. Иметь рядом такого, любящего тебя человека, сродни полученной награде. Я вообще во всех интервью говорю, что на самом деле это не мой, а ее театр: Наташа вкладывается гораздо больше во все, что касается театра и всего вокруг него

— Но с театром твоя жизнь была связана с детства?

— Мои первые гастроли прошли в возрасте семи месяцев — я спал в открытом чемодане за кулисами, пока шел папин концерт. А первый раз на сцену вышел в 3 года: я проснулся, увидел папу и пошел к нему… только беда была в том, что папа в это время пел на сцене, а я пришлепал к нему в пижаме. Кто-то из музыкантов меня быстро поймал и развернул в обратную сторону. Так я и жил с детства внутри творческой анархии.

А мама… Мама сохраняла семью, занималась хозяйством… потом папа вернул ей все долги, ухаживая за ней все последние годы, которые были… очень тяжелые. Мама — за что я ей особенно благодарен — всегда мечтала, чтобы сыновья получили высшее образование. Старший сын получил высшее образование, а младший, то есть я, учился в Институте народного хозяйства на очень успешной позиции с очень успешным будущим, наверное…

В конце 2 курса я сказал родителям, что мне было совсем плохо и я не мог там находиться. И мама, видя, что со мной происходит, сказала: уходи, мне важнее ты живой, чем этот диплом, который ты мне потом подаришь. Теперь, спустя много лет, все, с кем я учился, возглавляют налоговые службы Минска. И говорят мне «Коля, да займись ты бизнесом каким, мы ж тебе все поможем».

— Эх, Коля, какой бы был бухгалтер!

— Именно! Какой бы был бухгалтер! В любом случае, я ушел из нархоза, и у меня сразу началась такая стремительная карьера… Спустя годы, уже когда я начал очень много преподавать, мама говорила: вот ведь как получается, ты образования не получил, а уже преподаешь по разным странам в разных университетах. Да, это, действительно, такая странная ситуация… Наверное, дело в том, что у меня никто ни разу не спросил «что ты заканчивал?». Ни разу в жизни… И я думаю, что многие даже убеждены, что я что-то закончил! Но не могу сказать, что я не получил образования — ведь самообразование растянулось на десятилетия… И эти уроки иногда выматывали больше, чем работа.

— А какой город на тебя повлиял больше всего?

Я зайду издалека, если можно. Есть два человека, которые написали одну из основополагающих для меня книжек, «Бизнес в стиле фанк навсегда». Ее авторы, Кьелл А. Нордстрем и Йонас Риддерстрале – футурологи и профессора Стокгольмской Школы Экономики, очень здорово предсказывают будущее. И один из них, Нордстрем, в прошлом году сделал прогноз, что в течение ближайших 20 лет структура международного влияния изменится и диктовать новые тренды будут не страны, а 30 наиболее важных городов. И если вы внимательно следите за новостями, вы можете отследить подтверждения его теории.

Каждый год я формирую для себя рейтинг, в котором отслеживаю трансформацию, которая происходит внутри меня как потребителя города. Езжу по миру я много – даже по африканским и азиатским странам. И если в начале 2000-х Нью-Йорк совершенно однозначно находился на 1 месте моего рейтинга, то сейчас он уже не входит даже, наверное, в семерку лучших. Все очень быстро меняется, но в моем нынешнем рейтинге городов Лондон устойчиво зафиксировался на первой позиции, на второй и третьей в этом году я ставлю Мельбурн и Сидней.

В Мельбурне мы работаем каждый год, иногда и по два раза. Я вижу, какие вещи городские власти поддерживают, а что игнорируют. Создавая застройку, они компилируют современные здания со старыми, в этих городах безумно быстро развивается кулинария, блестяще выстраивается общепит, fast food уничтожается street food’ом (а это важно для здоровья горожан). Я вижу, как эти города работают в сфере… искусства… да, в сфере искусства. Я не люблю слово «культура».

— И на каком месте Минск в твоем рейтинге?

— Минск? Минска нет в этом рейтинге. В Минске только сейчас начинает появляться что-то, что соответствует канонам современного города: все больше ресторанов и баров, где появилась какая-то такая иллюзия бурной жизни. Но условная Зыбицкая — это все равно резервация. Потому что структура города как единая машина не работает на вовлечение тебя в его жизнь. Мне особенно интересно пообщаться с друзьями-беларусами, которые тоже живут в Англии, но ездят в Минск по несколько раз в год. После каждой поездки я прошу их поделиться впечатлениями – и сравниваю их.

Люди всегда называют одни и те же резервации. Всегда называются одни и те же рестораны. Одни и те же бары. А если вы спросите, какой у меня любимый ресторан в Мельбурне, Гонконге, Лондоне или Нью-Йорке – я буду не в состоянии ответить просто потому, что это огромный спектр выбора, в который городские власти впустили уже даже не страны, а все этнические группы, вплоть до самых, казалось бы, мелких. И если вы замечаете, например, как вдруг стартанул в прошлом году тренд внимания к перуанской кухне, то очень быстро заметите, что каждый человек, который хоть как-то увлечен кулинарией, уже был в перуанском ресторане. Просто потому, что их уже несколько вошло в 100 лучших ресторанов мира – и люди валят туда, чтобы понять, что это за еда.

— В одном из своих интервью ты говорил о том, что в Германии и Британии очень развита агрессивная журналистика. В Беларуси же агрессивная независимая журналистика – феномен иного рода: чем больше минусов, задницы, мрачняка и жести – тем интереснее материал для многих журналистов. Когда спектакли твоего театра вошли в топ-10 в Чикаго и получили в 2017 году британский национальный приз Offie’2017 как лучший ансамбль, белорусские СМИ на это почти не отреагировали… Почему?

— СМИ в Беларуси не отреагировали даже тогда, когда мы сначала сделали в Лондоне масштабный беларусско-российский музыкальный фестиваль с Дэвидом Гилмором (когда впервые в Лондоне отыграли Brutto), а следом за этим начали театральный фестиваль. Оба мероприятия вошли в топ-15 главных британских событий по версии BBC: одно в номинации «музыка», а второе в номинации «театр». Представляешь себе уровень? И кто про I’m With The Banned написал в Беларуси? Китайский художник Ай Вэйвэй стал нашим патроном и сделал логотип для нашего фестиваля даже находясь под домашним арестом!

Когда мы связались с ним и попросили сделать логотип для I’m With the Banned, то Ай Вэйвэй, человек №1 в мировом рейтинге современного искусства, ответил нам всего одной фразой «когда дедлайн?».

А беларусские СМИ делают вот как. Однажды один сайт переврал факты про меня, я попросил исправить неточность… В ответ — тирада «да мы не будем про вас писать и вы понимаете, что у вас после этого пойдут плохо дела?». Ну вот, блядь, с чего вдруг у меня плохо пойдут дела?! Я никогда не услышу такого от the New York Times, которая делает ревью не на все бродвейские спектакли, но из года в год делает обзоры спектаклей Белорусского свободного театра. И когда Бен Брэнтли – критик №1 в США – прилетел в Минск ревьюировать 3 спектакля в подполье, в Беларуси об этом никто ничего не написал, а в Америке это было событие, которое обсуждается до сих пор.

— Разная система ценностей?

— Belarus Free Theatre – это явление. Я не боюсь быть нескромным, но считаю нужным говорить о том, что это явление, которое опережает очень многие тренды. И о спектакле «Верабейка» пишут не потому, что он самый хороший, самый сильный, что там актеры сыграли хорошо, что там хорошая режиссура или еще что-то. Даже не в этом дело – наш спектакль предложил инновационную модель, в которой зритель сам влияет на ход спектакля. В нем зритель вписан в драматургическую канву. Но об этом в Беларуси авторам написать сложно – потому что института критики, например, совсем нет. Представь себе: ревью, как целый сегмент журналистики, у нас в стране просто не существует.

Кроме того, в Беларуси сайт или журналист могут обидеться на тебя и сказать: ой все, я про него больше писать не буду! Редакторы могут обидеться на политика, на человека искусства, на общественного деятеля — и в результате получаются конъюктурные сайты, которые получают деньги доноров по инерции. Они не живут в рынке, не получают денег от рекламы. Если грантодатель толковый, то он объяснит, что нужно давать качественную журналистику, а не политический промоушн для той или иной фигуры. Качественному СМИ будут верить, а если ему будут верить, то и политический, и любой другой, промоушн внутри этого сайта будет работать. Сейчас этого в Беларуси очень мало.

— В 1990-е в беларусской журналистике на устах были такие имена как Петр Марцев и Игорь Герменчук. Кто из журналистов привлекает твое внимание в нынешней Беларуси?

— Честно говоря, я чаще читаю мировую прессу. В Беларуси есть пять старых общественно-политических сайтов, которые были еще, что называется, за панским часом — и я понимаю, что все, о чем они пишут, это чушь, мне ничего там неинтересно. Я могу сказать, что я вообще не читаю: «Белорусский Партизан», «Хартию» и «БДГ» — это сайты старого призыва, которые превратились в закрытые клубы комментаторов.

Мне интересны тренды, а не новости. И я вижу, что на белорусском рынке начинают побеждать новые небольшие команды — они сегментировались и четко выстроили свою редакционную политику на создании оригинального контента. Сейчас в качестве потенциальных лидеров я могу назвать KYKY, CityDog, #RFRM иИмена. Старики, которые остались наводнять эфир копипастами, со временем совсем отвалятся и их позиции займут эти проекты.

Хотя в Беларуси не наступила либерализация, а только ее вынужденный для власти фрагмент, этого пространства оказалось достаточно, чтобы в корне изменить ситуацию на рынке СМИ. Может быть, в Беларуси и не станет беларускамоўнага Playboy из-за того, что не хватит аудитории, которая сделает этот проект коммерчески выгодным, но молодые журналисты в Беларуси еще зажгут.

— Но ведь Playboy выпускали даже по-литовски? Может, и на мове выйдет?

— Да, но есть ли в Беларуси аудитория и рекламный рынок, которые могут себе позволить выход такого журнала? В Беларуси должен качественно измениться состав журналистского блока: многие старички уже не тянут.

Старые беларусские журналисты, как и многие политики, это уже просто уставшие люди. У нас очень много людей, которые просто устали быть в оппозиции. Оппозиционер однажды должен приходить к власти и реализовывать свои идеи. А в Беларуси оппозиционные политики пришли к власти в своих партиях — и для них этого достаточно, ведь это как-то поддерживает их уровень жизни до пенсии. Точно так же и с журналистами.

Я уверен, что старики должны уходить, а новички должны занимать их места.

Но… у меня возникает резонный вопрос: откуда возьмется новая легендарная плеяда журналистов в Беларуси? Политики и журналисты конца 1980-х несли в себе энергию перемен, даже если они приходили из Комсомола. Сейчас я не очень понимаю, кто придет на место старых беларусских политиков и журналистов — ведь миллениалы, которые сейчас приходят во власть по всему миру, в Беларуси ушли целиком и полностью в IT. И единственная польза от них сейчас — миллиард налогов, которые они дают в казну. Эти люди создают иллюзию среднего класса и содержат Минск, Зыбицкую и условные 10 ресторанов. Но они не в состоянии поддерживать всю страну. А журналистика мало кому интересна, ведь там не платят по 5000 рублей.

— В 1990-х все были помоложе и в Минске буйным цветом цвел пранк-терроризм: можно было позвонить на домашний номер известным беларусским политикам и без каких бы то ни было последствий, например, назвать их «мешками с говном». Была история, когда несколько подвыпивших молодежных активистов среди ночи звонили Сергею Калякину, и, перебивая друг друга, с хохотом кричали в трубку «Калякин, ты зачем развалил СССР, сука? Зачем?!». Какая журналистская история из того времени запомнилась тебе больше всего?

— В 1994 году у меня была художественная галерея, и вдруг Петя Марцев пригласил меня как единственного представителя мира искусства в газету «Имя». С Петиной позиции взять меня на должность главного креативного редактора издания было абсолютной авантюрой. Но, как оказалось, это был точный расчет: я привел с собой таких же сумасшедших.

В 1990-х я был в парламентском пуле и как-то мы сидели с депутатами в буфете и обедали между заседаниями парламента. Рядом со мной сидел Андрюша Климов— который был одним из первых депутатов с мобильным телефоном. Утро среды — день, когда выходила газета «Имя». Все сидят с этими газетами: а на последней странице коллаж: который я сделал накануне: на заборе висит объявление с текстом «запушчу заводы, падниму зарплаты и буду жыць прыпиваючы». Ну и телефонные номера, которые я взял не случайно, а указал реальный номер администрации президента. Андрей берет трубку и звонит по этому номеру. Ну а всем же интересно: человек с мобильным телефоном в то время был в диковинку.

«Алло, администрация президента? У вас там какой-то специалист есть, который может запустить заводы и поднять зарплаты… можно мне этого специалиста?»

На том конце что-то отвечают… Климов выключает телефон, кладет его на стол… и на весь зал говорит: «трындеж, нет у них такого специалиста». Так в буфете беларусского парламента появился свой первый театр, театр буфета. И такие истории происходили все время.

— Хорошее было время, да?

— Время было хорошее, но тогда всем хотелось, чтобы оно трансформировалось во что-то другое, а не в то, чем оно стало. Грустного было дофига: когда внезапно попадаешь в какую-то финансовую пирамиду или оказываешься в долгах-как-в-шелках и тебя приходят бить чеченцы, один из которых мастер спорта по боксу. В такие моменты ты понимаешь, что шансы твои равны даже не нулю, а находятся где-то в диапазоне отрицательных значений. Но в 1990-е я все равно понимал, что это было какое-то время шанса: вот сейчас перетерпишь и что-то хорошее точно сделается. А потом появилось чувство ваты в колоколе — ты в этот колокол бьешь, а он внутри обшит матрасом. «Пух!», «пух!» — бьешь в него, а ничего не происходит.

Веселье 1990-х пропало, но для меня важно, что оно когда-то было. Многие так смешно одевались! Даже малиновые пиджаки… это все-таки было смешно, а не страшно. Вдруг появилась целая армия чуваков в каких-то странных пиджаках, вроде униформистов, которые выносили во время государственных праздников на государственные площади хуйню всякую. «Малиновые пиджаки» были теми же униформистами: они пробились в жизни, внезапно заработали денег, но продолжали таскать какую-то херню. Однажды я сходил с поезда в Варашаве, а в тамбуре стоял мужик. Смотрит на меня и говорит «помоги загрузить сумку». Я пытался ему помочь, и понял, что мы даже вдвоем не можем эту сумку поднять, хотя она не очень-то и большая была. Сгрузили, я выдохнул:

-А что у тебя там?
-Так я на рынок еду.
-Так а что там у тебя?
-Ну так это… пилочки для ногтей…

70 килограмм пилочек для ногтей! Ему печально, ведь еще все это добро надо как-то допереть до рынка… а тебе смешно.

— И чем все закончилось?

— Мы, беларусы, столкнулись со страшной исторической коллизией: самому терпеливому к реформам народу попался самый нерадивый царь. Я даже не могу сказать, что он бездарь, все эти эпитеты к нему я не применяю, это не совсем те категории. Белорусам попался царь, который умеет другое. Знаешь, в чем парадокс… с годами у меня сформировалась вот какая штука в голове: я знаю, что беларусский царь это человек, которого я не приемлю, мы с ним вообще не близки никак, я бы в принципе с ним не смог общаться или работать. Но этот человек в какой-то сфере мог бы оказаться гением. У Лукашенко есть такое упорство, которое где-то сделало бы его легендой, но так как сослагательное наклонение к истории неприменимо, из него получится просто плохой президент.

Вот и все.