Алексей Ворсоба: Получается ли быть свободным? Нет

— Расскажи, пожалуйста, что ты в ноябре делал в Польше? Ты писал, что находишься в какой-то резиденции: вокруг туман, Татры, световой день заканчивается в три, связи почти нет — и все это очень хорошо.

— Да, это я писал об арт-резиденции в польской деревне Новица. Там был большой проект, который состоял из двух частей. Первая заключалась в работе Ульяны Горбачевской, львовской певицы и исследовательницы фольклора, с местными хорами и людьми, которые хотели петь лемковские песни (Лемки — восточные славяне, проживающие в горных районах на границе Украины, Польши и Словакии, — прим. #RFRM). Вторая часть — наша общая работа над материалом. Кроме Ульяны и меня в проекте принимали участие знаменитые польские музыканты Рышард Латецки и Мацей Кудлацик. Просыпались утром, репетировали, потом Ульяна уезжала работать с хором, потом она приезжала и была еще одна репетиция вечером. В конце устроили концерт, пел хор и мы играли авторские аранжировки лемковских песен. Мне кажется, у нас получилось совместить энергетику музыкантов и места.

— Это были старые песни?

— Фольклору, с которым мы работали там, лет 300-400. То, над чем мы работаем, например, с Ирэной Котвицкой в рамках проекта Warsoba, — это и дохристианские песни, и песни, которым по 500-600 лет…

А в декабре выступал на джазовом фестивале Jazz Bez в Польше — это такое большущее мероприятие, которое проходит одновременно во множестве украинских и польских городов. Джазовая тусовка очень здорово изменилась и перестала быть джазом. Когда-то, не так давно, она была фриджазом, но это тоже достаточно быстро закончилось, и теперь она просто фри. Возможно, это уже выходит за определение что есть джаз, и что есть музыка.

— Скажи, а сколько у тебя сейчас проектов?

— Я не знаю, можно посчитать.

— Давай попробуем.

— Давай попробуем. Первый — наш фольковый проект Warsoba с Ирэной Котвицкой. Второй — «Lemkowyna», о котором я уже рассказал. Третий — большой польско-украинско-беларусский междисциплинарный проект «роздІловІ», который придумала перформер Оля Михайлюк из Киева. Кроме нее в нем принимают участие украинский поэт Сергей Жадан, польский музыкант Томаш Сикора и я. Я перечислил сейчас тех, кто на сцене, а есть еще украинская команда, которая делает огромный пласт работы. Четвертый — украинско-беларусский «Мята» с львовским импровизатором, контрабасистом Марком Токарем и Олей Михайлюк. «Cicha woda» с польскими музыкантами Петром Домбровским и Вероникой Лось — это пятый. Шестой — экспериментальный театральный проект Марины Дашук. Этим проектом мы начали заниматься летом вместе с минским хореографом Ольгой Скворцовой и чешским режиссером Робертом Нижником. Minsk Improvisers Orchestra (Минский импровизационный оркестр — пер. #RFRM) — это седьмой. На выступлении 29 января к оркестру присоединится еще и хор. Восьмой проект — группа Port Mone. И как импровизатор я часто участвую в разных музыкальных и междисциплинарных коллаборациях.

— Как тебя на все хватает?

— Иногда мне кажется, не хватает. С другой стороны — сейчас так живут все, кто что-то делает. Такое время.

— Проекты, в которых ты участвуешь, это поиск себя или еще деньги?

— Нет ни одного проекта, где я участвую, который бы я не любил. Мне все они очень симпатичны. И это моя работа. В работе, как и в музыке, ты всегда ищешь гармонию, баланс. Достичь их раз и навсегда невозможно. А поиск себя — как у любого человека, он пронизывает всю жизнь, а не только какую-то отдельную ее сферу.

— В одном из ранних интервью ты как-то сказал, что с «ДахаБраха» вам было сложно работать, так как там много слов, а вы больше сосредоточены на музыке. Прошло несколько лет и у тебя появилось несколько проектов с вербальным наполнением. Слова прекратили мешать или получилось найти то, что позволяет работать?

— Получилось, но это немного компромисс. И он допустимый, потому что я работаю, собственно говоря, не только со словом, как со смыслом, а со словом, как с музыкальной фактурой. Например, в проекте «роздІловІ» с Сергеем Жаданом я не всегда с самого начала знаю то, что он будет читать. Скорее я пользуюсь какими-то интонациями и темпоритмом. В прозвучавшем слове я в первую очередь слышу музыку. Есть такое понятие — «штрих». Одно и тоже на одном и том же динамическом нюансе можно сыграть разными штрихами и передать совершенно разные эмоции.

— Жадан читает эмоционально насыщенно…

— И мы его все время просим: «Сергей, помедленнее, поспокойнее, тут сделай паузу». И у нас получается с ним бороться, а в остальных его проектах он такой трибун.

— Есть что-то, в чем бы ты отказался участвовать?

— Пока такого не было, будет ли в будущем — не знаю. Конечно, не хочется обнаружить себя перед моральным выбором. Кстати, забыл очень важный для меня проект — я преподаю курс по свободной импровизации и экспериментальной композиции в Midi.by. От этого я бы точно никогда не отказался. Эта практика связана с деятельностью Minsk Improvisers Orchestra.

— Ты предполагаешь, на это будет запрос?

— «Вы полагаете, это будет носиться? Я полагаю — все это следует шить». Надо делать.

— Образование, которое получают в Академии или в Университете культуры, его недостаточно?

— Мне кажется, его не то чтобы недостаточно, оно совсем о другом. Мне всю жизнь не очень везло с преподавателями, зато в конце концов повезло с одним. Это профессор Кшиштоф Книттель (польский современный композитор, преподаватель, импровизатор — прим. #RFRM). Благодаря стипендии Gaude Polonia Министерства культуры Польши я получил возможность пройти у него стажировку в Музыкальном университете им. Ф. Шопена. Это звезда первой величины, человек, который сделал очень многое для музыкальной культуры не только Польши, но и всего региона, воспитал множество музыкантов. В работе он не давил, ничего особо не рассказывал, но сказал мне очень важные слова: «Да, я тоже играл тональную музыку». И я сразу успокоился и почувствовал себя таким неопытным зайцем. Пан профессор говорил о том, что в музыке главное — это ошибки, и что нужно быть медленнее и еще раз медленнее. Я был уверен, что умею таким быть, но, оказалось, нет.

Во время стажировки я изучал современную нотацию, современную музыкальную композицию, дирижируемую импровизацию. Все это во многом повлияло на мое решение создать в Минске импровизационный оркестр. Я давно хотел поработать с чем-то таким, еще три года назад говорил с ребятам из Корпуса «давайте пробовать». Пытался показать, рассказать, как это может быть, но только поиграв в Варшавском импровизационном оркестре, я увидел и понял, что это довольно легко организовать, просто нужно оставить коммерческие амбиции и все сложится. Руководство Корпуса поверило, предоставило помощь, не только в плане площадки и аппаратуры, но и с соцсетями, перепиской, публикацией анонсов. Большое спасибо им за это. И да, я понимаю, что городу это нужно. Теперь хочется, чтобы Оркестр стал не только музыкальной историей, но и социальной, инклюзивной в широком смысле слова.

— Почему импровизация для тебя так важна?

— Импровизация все-таки раскрепощает сознание. И это связано не только с музыкой. Знаешь, импровизация — это как анти-армия. Армия — такой дисциплинарный институт, который в некоторых обществах возводится в степень абсолюта, распространяется на все сферы не только социальной, но и частной жизни. И многие думают, что на это невозможно повлиять. Это ведь на самом деле катастрофа, обнаружить, что ты как будто не в своей стране живешь, и этот мир тебе не принадлежит. Что ты словно в гостях в этом, когда-то родном своем городе. И надо что-то делать с этим. Импровизация как метод раскрепощения — один из возможных путей.

— Что делать будем?

— Я хотел бы знать, как можно повлиять, я спрашиваю про это почти у всех. Многие говорят «надо заниматься культурой». Многие авторитетные, уважаемые мной люди так говорят. Сюда входит и образование, и самообразование, и ответственность людей, которые что-то знают. Не навсегда уезжать на хутор, а иногда это делать. Это выгодно всем.

— Государственная помощь, какая она может быть?

— Допустим, система грантов. И создание профсоюзов, творческих объединений или гильдий. Не хватает разного рода стипендий, например, таких как в европейских странах. Не только для наших соотечественников, но и для тех, кто хотел бы приехать поработать в Беларусь. Это очень стимулирует развитие культуры, горизонтальных связей. Чтобы в этом убедиться, достаточно посмотреть, как активно начали развиваться культурные проекты в Украине в последние несколько лет.

— Ты не считаешь, что настоящий талант, он себе всегда и везде дорогу найдет?

— Конечно, нет. Дорогу находят не все и не всегда. Жила себе какая-нибудь косуля, а вот бах, ее на дороге сбили и все. И это никак не связано с тем, как она жила, талантливая была или нет. Может быть она вообще была волшебная или последняя представительница вида. Так же и с музыкой.

Часто судьбы ломаются без очевидных параллелей с поступками людей. Понимаешь, у нас тут все какое-то ненастоящее. И естественный отбор ненастоящий, и политическая возможность ненастоящая. И невозможность ненастоящая.

— Давай вернемся назад, когда-то в середине проекта Port Mone вы отправляли свои записи в разные места и разным людям, и вам отказывали с формулировкой «музыка из стран третьего мира никому не интересна». Это правда?

— Да, это правда.

— А если не секрет, кто?

— Точно уже не помню, но подобные вещи в завуалированной форме звучали не раз. И у нас такое встречается.

— До сих пор? Несмотря на вашу известность и признание?

— Ну это еще и проблемы с визами, таможней, с дорогой, с тем как заплатить.

— Хорошо, тогда почему к вам обратилось агентство Charmenko?

— Оно довольно крупное, может пренебречь такими трудностями.

— Как они вообще на вас вышли?

— Это был какой-то шоу-кейс, на котором нас показал Дмитрий Безкоровайный (музыкальный журналист, руководитель проекта Experty.by — прим. #RFRM). Мы там не были и не играли, он просто рассказывал про стоящие, на его взгляд, беларусские проекты всем, кому мог рассказать. Дима — настоящий подвижник, каких, кстати, в нашей стране, к счастью, не так уж мало. Вот недавно он провел Iskra Showcase Weekend, первый шоу-кейс в Минске.

— Потом вы записали альбом на лейбле Hevhetia?

— Да, они ответили на наш запрос, и мы спросили у нашего агента, стоит ли нам издаваться на этом лейбле, и он ответил «да, я их знаю, конечно издавайтесь». Это джазовый лейбл, который издает джаз, академический авангард, классическую музыку.

— Потом начались фестивали.

— Нет, они начались намного раньше. Мне кажется, первое, куда мы выехали играть — это были фестивали. Еще до контракта с Charmenko и релиза на Hevhetia мы успели сыграть на множестве мероприятий от Гоголь-феста до фестиваля аккордеонной музыки в городе Торрес Ведрас, это в Португалии, издали свой первый диск, написали саунд-трек к фильму 1929 года «Хлiб» Николая Шпиковского. Это был проект украинского фонда имени Довженко. Они отреставрировали фильм, мы записали саундтрек. Мы вместе показали его на Фестивале немого кино и современной музыки «Немые ночи», а потом Фонд издал DVD с нашей звуковой дорожкой. В общем, к тому времени, как нами заинтересовался Ник Хоббс, мы сделали уже немало.

— Самый странный или запоминающийся фестиваль, на котором приходилось играть?

— Одно из самых красивых выступлений было в Швеции, в горах около Северного моря (Clandestino festival — прим. #RFRM). Там есть такое место — озеро, образованное в кратере. Вот там соорудили плот, нас на него посадили и отправили в центр, а по краям озера сидели люди и слушали. Концерт проходил ночью и это было потрясающее переживание.

— Для тебя важно, когда ты выступаешь за пределами Беларуси, показать, что это музыка отсюда? Или ты считаешь, что музыка — это такой интернациональный проект?

— Раньше для меня это было важно настолько, что я каждый раз произносил это со сцены и старался говорить об этом. Теперь я тоже стараюсь говорить, но не со сцены, а лично. Думаю, что правильно, когда контекст действительно интернациональный, кому какое дело, что я беларус.

— Но музыка, которую ты играешь, или вы исполняете, она отсюда.

— Понимаешь, есть такая мысль, которая мне нравится, — это все не мое, с помощью меня это все только транслируется. Композитор — это тот, кто дает возможность другим услышать то, что услышал или хотел бы услышать он сам.

— Хорошо, а ты бы смог провести разницу между тем, когда ты сочиняешь или когда импровизируешь? Или эти процессы похожи?

— Это похожие состояния. Разные вариации, но очень похожие. Это может быть названо даже методом в каком-то смысле, и вот почему: если я не в состоянии, не в настроении, не в «чувствовании» — я в отрыве от того, что я делаю. Это приводит к плохому качеству работы, к тому, что я не могу передать то, что хочу.

— От чего это зависит?

— Ты серьезно?

— Да, абсолютно. Я хочу знать про вдохновение и все остальное. Несколько раз я честно спрашивала у композиторов: как вы сочиняете музыку? Отвечали приблизительно следующее: мы садимся и записываем. Это так?

— Иногда приходим, иногда садимся. Есть разные виды работы. Например, ты должен сделать какую-то прикладную задачу к определенному сроку. Очень хорошую вещь можно сделать, пользуясь стандартными наборами правил, без каких-то особых вложений. Или же ты должен сделать что-то, что именно для тебя может иметь выдающийся результат. У каждого это «выдающееся» или «настоящее», наверное, свое, но на самом деле эти критерии понятны всем.

— У Port Mone второй альбом назывался «Thou» — обращение к Богу на «Ты» в английском языке.

— Это совсем не обязательно обращение к Богу. Когда я думал о названии, хотел подчеркнуть именно «ты», а не обезличенное «вы». «Ты» — как прямое обращение к тебе, к себе. На обложке название альбома выложено зеркальными буквами, и эти буквы лежат на траве, и смотрят в небо, а трава для меня с детства почему-то символ вечности. Я не помню, каким образом я пришел к этому выводу, я просто его запомнил и все. Трава растет везде, ее невозможно уничтожить, и она готова поднять любую бетонную плиту.

— На самом деле, ссылаясь на название, вопрос должен был прозвучать так: веришь ли ты в Бога?

— У меня позиция такая: Бог — это люди. В Бога я верю.

— Ты гуманист.

— Гуманист-мизантроп, как и многие из нас.

— Я хотела спросить, когда ты выступал в психоневрологическом диспансере, какая была реакция в зале?

— Танцевали. Но об этом, скорее, не у меня надо спрашивать. Я ведь почти всегда играю с закрытыми глазами. Но когда я их открывал, я видел, что происходит. Очень интересный опыт, на самом деле. Такое бывает в самых лучших залах с самой чуткой и просвещенной публикой. Я его уже давно знаю. Потому что вот это ощущение — оно достаточно точное, ты чувствуешь, как тебя понимают. И если даже не видишь людей, ты ощущаешь как будто проваливаешься в бездну или в черную дыру. Все идет легко, и никому не надо ничего ни доказывать, ни подчеркивать. Как будто эти люди уже там внутри, вместе с тобой.

— А как было в Крыму в 2015 году, когда там началась вся эта катавасия с присоединением?

— Сложнее, там был скорее ритуал. Какая-то защитная магия или что-то другое. Говорят, что подействовала. Организаторы фестиваля «Арт-поле» приглашали разных музыкантов из Украины, и многих близких, тех, кто точно должен был согласиться и поехать. В итоге никто не поехал, все побоялись. Нам потом это рассказали, вначале мы не знали всю историю. Предложили нам, и мы все-таки согласились. Это было сложно, мы обсуждали и понимали, что делаем. Мы выступили в оставшейся украинской воинской части, потом в Симферополе.

Это было все очень нервно, и блок-посты, и пропитые грубые лица: «ну что, есть среди вас бандерлоги?».

— Потом, когда ты играл в составе проекта «роздІловІ» в 2017 году вдоль «новой границы», какое было ощущение?

— Это уже другое, там чувствовались последствия сильной травмы. Один из наших концертов был в школе в городе Счастье. Поразил сильный контраст между привычной школьной обстановкой с учителями и детьми внутри и стадионом в осколках, обстрелянными районами, битыми стеклами снаружи.

— Почему-то кажется, в таких местах то, что для нас выглядит как запредельное, для людей часто нормально, при этом чувства обострены.

Естественно, в чем-то обострены, а в чем-то притуплены. Знаешь, когда музыкант, в первый раз сталкивается с диссонансами, они его пугают, а потом ухо привыкает. Так и тут — идешь по населенному пункту, и все эти заборы, ворота, они все изрешечены пулями, а где-то разрывы от мин, и ты привыкаешь точно так же.

— Скажи, а для тебя музыка — она вне политики?

— Не знаю, мне не кажется, что хоть что-то в этом мире может быть вне политики. Но я вижу, как она бессильна в этом смысле. Музыка сильна только в возможности демонстрировать свободу. И все. И на что тут надеяться, я не знаю.

— Получается быть свободным?

— Нет.

***

Понравился материал? Успей обсудить его в комментах паблика #RFRM на Facebook, пока все наши там. Присоединяйся бесплатно к самой быстрорастущей группе реформаторов в Беларуси!