Дарья Лосик
В Беларуси больше 1200 человек официально признаны политзаключёнными, и это далеко не все люди, которых преследуют по политическим мотивам. За последние два года десятки тысяч беларусов прошли через административные аресты «за политику», и со многими из этих людей в заключении обращались и продолжают обращаться негуманно. Их ограничивают в передачах, специально помещают в антисанитарные условия, излишне наполняют камеры, лишают постельного белья и матрасов, не позволяют непрерывно спать всю ночь, ограничивают в общении, отправляют в карцер, выставляют им новые обвинения и выносят новые приговоры.
Несмотря на эту суровую реальность, в публичном пространстве о политзаключённых нередко говорят как об эдаких героях-роботах, которым не больно и не страшно, и которые чуть ли не радуются испытаниям, через которые им приходится проходить. Но насколько такой подход оправдан?
В 2020 году Левон Халатрян был волонтёром в штабе Виктора Бабарико, за что 11 августа его задержали, избили и отправили сначала на Окрестина, а потом в СИЗО. В заключении он пробыл полгода, после чего его приговорили к двум годам ограничения свободы с направлением в исправительное учреждение открытого типа (так называемая «химия»). Каждый день, проведённый в СИЗО, засчитали за два, так что на «химии» Левон фактически пробыл год. Но, как он признается, и этого времени хватило, чтобы почувствовать себя на обочине жизни и потерять привычный круг общения.
«Химия» оказалось куда более человечной, чем Левон ожидал, но всё равно ему, по собственным словам, было тяжело. Наказание он отбывал в посёлке Сушки Каменецкого района Брестской области, где работал животноводом — кормил животных в коровнике и убирал за ними. Процессы на ферме не были автоматизированы, так что всё приходилось делать вручную.
Всего на этой «химии» было около 35 человек, и все старались быть друг с другом в нормальных отношениях, потому что даже конфликт между двумя людьми в таком маленьком коллективе сильно влиял на общую атмосферу. Помогали справляться с трудностями и окружающая природа, и тот факт, что бытовые условия были лучше, чем Левон себе представлял.
— У меня были ожидания насчёт «химии», и они, конечно, основывались на том, что я знал про эту систему, на моём опыте СИЗО и опыте взаимодействия с силовыми структурами. Но я всё-таки ожидал, что «химия» — это ограничение свободы, и что оттуда иногда всё-таки выпускают, иногда отпускают домой. Но по факту оказалось, что (особенно для политических заключённых) нет никаких вариантов выйти наружу без конвоя, а съездить домой тем более нельзя.
Ограничений на встречи с родными вроде как нет, фактически со свиданиями всё сложно. Моим родным, чтобы добраться ко мне, надо было ехать часов пять на машине, а на самой «химии» нет помещений для свиданий и негде остановиться. Осуждённого же за территорию без конвоя не выпускают. Так что мы просто сидели в машине рядом с воротами, на газоне, на лавочке или в беседке на территории. Зимой, когда было холодно, нас даже пускали в «воспитательную комнату». И так как родным осуждённых на «химии» негде ночевать, свидания могут длиться максимум несколько часов.
Важное отличие «химии» от колонии и СИЗО — возможность пользоваться телефоном и интернетом. С одной стороны, это позволяет хоть немного следить за новостями, но есть и другая, куда менее приятная сторона.
— У человека на «химии» есть доступ ко всей информации, и это, с одной стороны, очень хорошо, потому что можно читать книги, смотреть фильмы, чему-нибудь учиться онлайн. Но в то же время есть доступ к социальным сетям, и ты смотришь, что вокруг жизнь продолжается. Да и в соцсети же обычно выкладывают всё самое положительное! И тебе начинает казаться, что все перевернули страницу и продолжили жить. Они продолжают путешествовать, есть в кофейнях, ходить на тусовки, ездить на природу, а у тебя всё на паузе.
И можно долго рассуждать, насколько на «химии» лучше, чем в колонии, но ты всё равно там очень ограничен: кругом общения, распорядком дня, воспитательными мероприятиями. И появляется ощущение, что ты находишься где-то на обочине, когда рядом пролетает жизнь. Люди, которые были в колониях, говорят, что там такого ощущения нет, потому что нет доступа к соцсетям и вообще ко внешнему информационному миру. Ты просто варишься во внутреннем мире колонии. Я там не был, но в СИЗО ощущение похожее — твой мир сужен до размеров камеры и прогулочного дворика. И иногда так легче.
Несмотря на все сложности самой «химии», самым трудным, по словам Левона, было время между СИЗО и этой самой «химией» (после вынесения приговора активиста отпустили в зале суда под подписку о невыезде). Когда он знал, что вскоре придётся уезжать из дома, но когда именно, было непонятно.
— Ты не можешь построить никакие планы, у тебя просто подвешенная жизнь. Как говорят, что ожидание смерти хуже смерти, так и ожидание “химии” хуже “химии”. Как только ты туда заезжаешь, начинается обратный отсчёт, и там ты просто понемногу ко всему привыкаешь.
После выхода из СИЗО Левон обратился к психологу, хоть и сомневался, что имеет право на это. Ему казалось, что проблем, связанных непосредственно с задержанием и нахождением в СИЗО, у него не было, а были «обычные личные проблемы». Но друзья убедили, что помощь нужна в любом случае. Он несколько раз успел встретиться с психологом, но после отъезда на «химию» пришлось прерваться, потому что в новых условиях не было возможности уединиться и почувствовать себя в безопасности.
— Я остановил сессии, но когда меня ближе к концу срока начало сильно крыть, снова попросил о помощи и смог дважды пообщаться с психологом. Один раз — прямо на работе в коровнике, а второй раз — в больнице перед операцией. А перед возвращением домой я заранее договорился, что буквально на второй день после освобождения будет встреча с психологом. Я знал, что надо обращаться к специалисту, даже если мне будет казаться, что я в порядке.
Впрочем, оказалось, что после СИЗО и «химии» нужно заново учиться принимать решения, ведь там, по сути, все решают за тебя. Там надо только ждать, терпеть и справляться. После возвращения домой всё иначе, но тот механизм, который позволяет брать ответственность, как будто немного атрофирован, и его надо снова тренировать, говорит Левон.
— Очень сложно начинать снова жить, когда у тебя пострадали и профессиональная, и семейная сферы, и социальный круг разбит. Моё окружение очень поредело, и мне надо заново выстраивать круги общения. Одно дело, когда с 2020 года твои друзья постепенно уезжали, но ты постепенно создавал новые связи. И совсем другое – когда тебя не было год или два, и тебе нужно делать это с нуля.
Да и с семьями у многих возникают проблемы. Не все готовы бороться друг за друга до конца, и это тоже нормально, но не получить ожидаемую поддержку от родных человеку очень тяжело. Про это мало говорят, но длительное расставание (на то время, пока один из пары находится за решёткой или на “химии”) накладывает большой отпечаток на отношения. Вы теряете привычку жить вместе, у вас появляются новые бытовые паттерны, и привыкать друг к другу заново очень сложно.
Я, наверное, не чувствую сейчас, что от меня ожидают только позитива, но у меня есть собственное желание бодриться в тяжёлой ситуации. Когда я поддерживал тех, с кем сидел, или своих родных, мне самому становилось легче. Я делал так не потому, что от меня этого ждали. Я не мог себе позволить раскисать — там надо буквально заставлять себя держаться. Если начнёшь раскисать, будет очень и очень сложно.
Сейчас у меня есть поддержка, но общество просто не может дать мне того, что я должен сделать сам. Мне очень не хватает ощущения, что у меня здесь, в Беларуси, что-то есть. Я не представляю, как я могу сейчас, выйдя на волю, взять и начать что-то делать: идти на работу или открывать новый бизнес. Мне кажется, будто любая деятельность тут будет значить, что я перевернул страницу и начал жить дальше, а я никак не могу это принять.
До ареста Игорь Лосик администрировал телеграм-канал «Беларусь головного мозга» и был консультантом-фрилансером беларусской службы «Радио Свобода». За решёткой он находится уже два года, и за это время он дважды голодал и один раз вскрывал себе вены прямо в кабинете следователя. В конце 2021 года Игорю присудили 15 лет колонии усиленного режима.
Его жена Дарья Лосик публично поддерживает мужа-политзаключённого и делает всё возможное, чтобы он поскорее оказался на свободе. В медиа у нее образ бесстрашной женщины, которую ничего не может сломать. Но сама она уверена, что людям надо научиться видеть реальность.
— Я не хочу строить из себя несломленного героя. Первые два месяца после задержания Игоря я практически не помню. Помню только, как возила ему передачи на “Володарку”, а остальное время или плакала, или сидела в телефоне. На время, пока я была в таком состоянии, большинство моих обязанностей взяли на себя мои родители. За ребёнком тогда следили только они, и я очень им за это благодарна.
Через два месяца они фактически заставили меня обратиться к психологу, и там по результатам первых тестов мне сказали, что нужно срочно обращаться за медикаментозным лечением, потому что иначе я не справлюсь. Я пошла к врачу, мне назначили очень серьёзные препараты, и каждые две недели я ходила на контрольные встречи. И месяца через полтора лекарства, имеющие накопительный эффект, начали действовать. Так что благодаря поддержке родных и правильно подобранному лечению у психотерапевта я научилась вести себя так, как это надо в данной ситуации. Пришло понимание, что сидеть и плакать — это не вариант. И я начала давать интервью и записывать видеообращения. Не всё легко получалось, но в итоге я смогла побороть свой страх перед выступлениями.
На родственников политзаключённых ложится двойная ответственность. Во-первых, надо продолжать жить и справляться с работой и домашними обязанностями, а во-вторых, нужно поддерживать близкого человека, пока он или она находится за решёткой. Эмоции обоих могут очень сильно меняться на разных этапах заключения. По словам Дарьи, для Игоря особенно сложным был период от окончания суда до апелляции.
— Это время, когда ничего не происходит, и человек просто сидит в СИЗО. Когда шёл суд, была хоть какая-то смена обстановки, а когда Игорь голодал и резал руки, это происходило на адреналине, и он до последнего верил, что это может чем-то помочь. А вот время, когда суд закончен и вынесен приговор, и нет информации, когда будет апелляция, зато есть понимание, что она ничего не поменяет… Для Игоря это был эмоциональный застой. Исходя из его писем и наших свиданий, этот период был самым тяжёлым. Ему было тяжело ждать, мне было тяжело его слушать. Это была очень серьёзная проверка на стрессоустойчивость.
Отдельная проблема — это отсутствие у политзаключённых доступа к необходимой медицинской помощи. По словам Дарьи, в СИЗО есть возможность передать лёгкие противотревожные препараты, но на том уровне депрессии, на котором оказываются люди в заключении, это просто бессмысленно. Можно обратиться к тюремному психологу — но его советы способны скорее навредить, чем помочь. У Игоря такой опыт был, в частности, в СИЗО в Жодино, где его поместили в камеру карцерного типа с мужчиной, который был шесть раз судим и у которого был педикулёз.
— Там очень вонял туалет и не было окон, — по сути это был каменный мешок. И тогда да, были такие моменты, что Игорь говорил: «За что меня взяли, почему надо мной так издеваются? Лучше бы меня застрелить уже и всё». И при этом у нас не было возможности пригласить туда квалифицированного психотерапевта или передать серьёзные медикаменты. Игорь мог обратиться за помощью к психологу в СИЗО, но в Жодино местный специалист говорил ему, что голодать полезно, а психолог в гомельском СИЗО №3 учил, как правильно резать руки. Поэтому я говорила ему ни в коем случае не просить у местных медиков никаких лекарств, потому что доверять этим людям нельзя, и мы просто не знаем, что именно ему дадут.
Тем не менее Игорю удалось выкарабкаться из тяжёлой депрессии. По словам Дарьи, на это повлияли письма и первая голодовка, которую он объявил в декабре 2020 года и держал более 40 дней. В то время письма ходили достаточно хорошо, так что ему было на что отвлекаться. А во время голодовки у Игоря был прилив адреналина, он думал, что может что-то изменить. Это давало ему чувство контроля над ситуацией и будто помогло организму переключиться, говорит Дарья.
— Это очень страшно, и я ни в коем случае не хочу сказать, что голодать — это хорошая идея. Да, у Игоря было чувство контроля, но в реальности, к сожалению, во время голодовки невозможно контролировать ситуацию. Во-первых, в этом государстве заключённый может сделать с собой что угодно, и это всё равно не поможет. А во-вторых, врачи мне объясняли, что у голодающих долгое время может ничего не болеть, а потом в один момент рушится всё.
Общий тренд говорить о политзаключённых и их семьях как о бесконечно смелых героях, которым все нипочем, обретает, по мнению Дарьи, порой странные формы. Она уверена: нельзя забывать, через какой кошмар проходят репрессированные, и как им на самом деле тяжело. Женщина очень злится, когда читает в комментариях под статьями упрёки в адрес мужа — мол, почему он такой грустный, почему так раскис.
— Всем людям, которые пишут такие комментарии, я хочу сказать: “Ребята, а не хотите ли вы на своей шкуре почувствовать, что это такое? И я посмотрю, как будете вести себя вы. Как вы будете улыбаться и смеяться на суде, где вам грозит 15 лет». Напускной позитив иногда злит меня больше, чем лукашенковская пропаганда. От адекватных людей хочется видеть что-то другое.
Когда Марфа Рабкова надевает на суд майку «Добі вольны эльф», она это делает, возможно, чтобы показать, что она с гордостью принимает все испытания. Но это точно не значит, что она счастлива сидеть в камере и иметь обвинения по 11 статьям Уголовного кодекса. И конечно, я очень радуюсь, когда мой муж улыбается, потому что его улыбка — это самое прекрасное, что вообще есть в этом дурацком мире. Да и не плакать же ему на суде и не биться головой о клетку! Но если политзаключённый улыбается, это не значит, что у него всё хорошо и он счастлив.
У нас было несколько периодов, когда Игорь просил не писать ему новости о дочке и не присылать её фотографии. Он говорил, что не может видеть, сколько он пропустил. Но всё равно всё заканчивается тем, что он спрашивает, как там Паулина, что у неё нового, что она уже умеет делать. Для Игоря это желанный ребёнок, и он очень ждал, когда она по-настоящему заговорит. Но сейчас он политзаключённый, и понятно, что порой накатывает такое отчаяние, что он не хочет лишний раз ничего про неё слышать, чтобы не делать себе ещё больнее.
Как бы нам ни хотелось видеть только истории со счастливым концом и слышать только про тех, чья жизнь после уголовного преследования стала ещё насыщенней, не все выходят из-под катка репрессий живыми. И это не метафора.
В мае 2021 года в исправительной колонии №17 в Могилёвской области при невыясненных обстоятельствах умер политзаключённый Витольд Ашурок. Официально причина смерти так и не была установлена, хотя родственникам активиста заявляли, что он умер от остановки сердца. При этом, по словам жены Витольда, проблем с сердцем у него никогда не было. Полноценная независимая экспертиза после смерти Ашурка не проводилась. Но есть экспертное заключение, сделанное по фотографиям и видеозаписям осмотра тела, а также по видео с камеры видеонаблюдения в ШИЗО, где отбывал наказание Ашурок. Это заключение допускает возможность насильственной смерти.
Спустя несколько дней после смерти Ашурка покончил с собой 18-летний Дмитрий Стаховский из Минска. Накануне парень был на допросе по делу об участии в акциях протеста 9-11 августа 2020 года. Дело на него завели по доносу сотрудников общежития, где он жил. В предсмертном посте во «ВКонтакте» Дмитрий обвинил во всём Следственный комитет: «Если бы на меня не продолжали морально давить, я бы не решился на такой ужасный поступок, как суицид. Но мои силы были на исходе. И как вы можете видеть, я не справился». По словам друзей, Дмитрий писал им прямо с крыши, что не хочет умирать, но не будет сидеть в тюрьме.
А за пару дней до 2022 года в Могилёве погиб Дмитрий Дудойть — 43-летний политзаключённый, которого приговорили к двум годам «химии» за комментарий в интернете. 29 декабря он вместе с другими осуждёнными ходил в местную поликлинику на профосмотр, откуда возвращался один и без сопровождения. До «химии» Дмитрий так и не дошёл, спрыгнув по дороге с моста.
По словам психолога Натальи Скибской, популярность героического нарратива в разговорах о политзаключённых можно объяснить тем, что людям, которые находятся на свободе, тревожно соприкасаться с таким опытом.
— Он активирует наши страхи переживать бессилие при столкновении с системой, её бесчеловечностью и жестокостью. В такой ситуации легче переживать “восхищение героями”, чем страдать о несправедливости этого мира.
При этом, как отмечает экспертка, по политически мотивированным делам сидят разные люди за разные поступки. Далеко не всегда можно говорить про некий героизм, и об этом стоит помнить, чтобы адекватно оценивать реальность.
Политзаключённые часто пишут ободряющие письма, но это вполне логично и часто объясняется страхом, что собеседник неправильно отреагирует на рассказ о трудностях.
— Когда мы делимся своими тяжёлыми переживаниями, нам крайне болезненно сталкиваться с определенными реакциями, блокирующими выражение эмоций. Это может быть отрицание или обесценивание, а именно такие реакции бывают у собеседников. Слушать о тяжелом опыте тяжело даже психологам, но мы долгое время учимся, как “контейнировать” эмоции клиента и свои. Обывателю сложно справляться с собственным ужасом в таких ситуациях. Их реакции болезненны и непродуктивны для страдающего. Человек слушает или читает о страданиях и бессознательно пытается отделиться от истории, начинает использовать разные приёмы, цель которых — остановить страдающего.
Если перевести на недвусмысленный человеческий язык, то это посыл: «Прекрати страдать, мне это слишком ужасно/страшно/больно». Именно из-за страха столкнуться с такой реакцией психика сигнализирует: «Мне и так тяжело, мне бы со своими переживаниями справиться», и человек пишет слова утешения и ободрения, поддерживает тех, кто ждет его на воле, хотя сам нуждается.
И если уж люди, находясь в неволе, рассказывают вам о том, как им тяжело, не «затыкайте» в ответ. Если сами не справляетесь с переживаниями, честно скажите об этом. Но продолжайте писать, чтобы они знали, что вы о них помните и ждёте их возвращения.
Также психолог убеждена, что тем, кто выходит на свободу, нужна специализированная помощь. Если вы знакомы с таким человеком, помогите ему организовать и оплатить обращение к психологу. При этом важно искать психолога, который работает на фонды или инициативы, которые оплачивают его или её труд. Человек, который только вышел из тюрьмы, нередко чувствует неуверенность, и оплата его встреч с психологом может только усиливать это чувство.
Ещё несколько советов, как помочь бывшим политзаключённым с адаптацией по возвращении на волю:
Некоторые из этих советов могут быть актуальны и для тех, кто хочет поддержать людей, чьи родные оказались за решёткой: будьте рядом, но не перегружайте человека общением; помогайте с бытовой стороной жизни, но не лишайте возможности самостоятельно принимать решения.
Очень важную роль в адаптации родных политзаключённых играет и самопомощь. Вот как поддержать себя, пока ваш близкий человек не на свободе: