Максим Жбанков. Фото: Яна Воронцова.
Что не отнять у нашего сегодняшнего собеседника, так это хлесткой афористичности, интеллектуального класса и рок-н-рольного вызова.
«Олдскульный инвалид рок-н-ролла», «Радио Я», гуру беларусской культурной журналистики, философ, культуролог Максим Жбанков — фигура в нашем пространстве, которая провоцирует и «качает». Критикует, вникает, драйвует и выдает тексты, о которые можно порезаться. Все это есть и в новой книге аналитика «SloMo. Хатняя крытыка культурнага дызайну», которая вышла этим летом в издательстве «Янушкевіч». Для Reform.by сборник текстов яркого автора стал поводом поговорить о наших культурных героях, «легком партизанском движении» и беларусской августовской революции 2020, которая — спойлер! — по мнению Максима Жбанкова, состоялась для нас, к сожалению, только в культурном регистре.
Справка Reform.by:
Максим Жбанков — культуролог, киноаналитик, журналист. Кандидат философских наук. Автор публикаций и программ по вопросам современной культуры во многих беларусских независимых медиа. В 2021 на Epramova вышел новый проект журналиста — видеоблог «Шокинг Культ», в котором анализируются культурные феномены новейшего времени.
Сфера интересов аналитика — динамика культуры, маргинальные культурные стратегии, массовая культура, современное состояние беларусской культуры. Вместе с философом Владимиром Мацкевичем и другими экспертами является соавтором книги «Беларусь: сценарии реформ» (2003). Автор персональных книжных проектов «NO STYLE. Белкульт между Вудстоком и «Дажынкамi» (2013), «SloMo. Хатняя крытыка культурнага дызайну» (2021). Тексты Максима Жбанкова переводились на польский, чешский и немецкий языки.
— Максим, начну с небольшого отзыва. Спасибо вам за книгу. Благодаря вашим текстам, мне удалось воссоздать картину происходящего в нашем культурном пространстве за последние 10-15 лет. Такого пристального внимания, на мой взгляд, очень не хватает беларусскому полю. И все же не удержусь от реплики, что в ваших рецензиях на яркие культурные продукты «выжили», условно говоря, немногие. Возможно, я немного обостряю, но только немного: досталось и тому же Виктору Мартиновичу, и Андрусю Горвату, и Лявону Вольскому, другим авторам. Пожалуй, только произведения Альгерда Бахаревича и Максима Щура — «Собаки Европы» и «Кинороман» — получили от вас положительные отзывы. Максим, неужели так все плохо? И за последние 15 лет нам нечем похвалиться?
— Прежде всего хочу сказать, что все, что вошло в эту книжку, — это объяснение в любви. Мы до сих пор живем в странной стране в странное время, и естественно, что культурные тексты, которые возникают в этом странном месте тоже оказываются странными. Колючими, шершавыми, несовершенными, в чем-то неточными, ломаными, кривыми. Но даже в этой своей ломанности, неправильности они живые и интересные.
— Странная критика для странной страны?
— Именно так. Критика эмоциональная, афористичная, дерзкая, неудобная. Если угодно, рок-н-ролльная. На мой взгляд, именно такого рода высказывания и оказываются соразмерными характеру тех авторов и тех произведений, о которых я говорю. Невозможно говорить о современной беларусской культуре языком классической русской литературы. Как невозможно говорить о ней напрямую языком Sex Pistols или кого-то из российской попсы, вроде Стаса Михайлова, прости господи. Это вопрос адекватного словаря. И то, чем я занимаюсь — это как раз поиск адекватного словаря. Стремление понять и объяснить то, что я вижу, и как я это понимаю. Это попытка острого высказывания в ситуации, где практически нет культурной критики. Райтеров такого плана почти нет. И я себя чувствую в ответе за страну. Страна молчит про культуру и мне приходится говорить за всех сразу. Естественно, не хватает времени. Естественно, я что-то не успеваю, недопонимаю. Но если еще и я заткнусь, будет совсем грустно и пусто.
А что касается того, смогли ли мы чего-то достичь за эти десять, пятнадцать, двадцать лет… Безусловно, смогли. И это наш беларусский «замес». Странное существование под странным серым небом, как писал покойный Михал Анемподистов. В ситуации вечного ментального кризиса, финансового цейтнота и сквозняков, которые проносятся сквозь нашу страну то с Запада, то с Востока. Это жизнь на ветру, на перекрестках смыслов. Просто хочется ее поймать и назвать по имени.
— Если говорить о том, что ваша книга обрисовывает ландшафт культурного поля и создает карту событий, то что для вас в первую очередь было важно обозначить на этой условной карте?
— Трудно говорить о базовых приоритетах, но все же они существуют. Никогда не мог писать, думать, высказываться публично о тех вещах, которые меня не трогают. Даже посредственный текст может быть интересным и важным, если он цепляет, озадачивает и побуждает к высказыванию. Соответственно, я выбирал своих персонажей и объекты высказываний абсолютно субъективно. Это то, что меня приводит в состояние эмоциональной взвинченности.
— Значит ли это, что если Максим Жбанков ругает, считай — любит?
— Фактически речь идет о том, что любой канон, любая правильность — это очень скучно. Пропагандистский задор, особенно в беларусском варианте — обычно штамповка. Идет поток очень банальных, примитивных, плоских вещей, которые никому не интересны. И вот в этом потоке посредственных текстов очень важно найти авторов, в которых есть какая-то искра, какое-то внутреннее свечение. Пусть я не разделяю пафос автора, но я могу попытаться его понять и прожить «кусок» его опыта.
Вот вы вспомнили про Виктора Мартиновича, и да, он один из моих любимых персонажей. Равно как и Андрей Курейчик в кинематографе. Это люди, которые отчаянно пытаются стать больше своего нынешнего статуса, подняться над существующим культурным ландшафтом. Но у них нередко, на мой взгляд, не хватает ресурса, чтобы это сделать. Это по сути наши сбитые летчики, не взлетевшие ангелы — персонажи очень трогательные и драматичные по своей сути.
И через эти истории мы можем лучше понять, что происходит с нашей культурой в целом. Да и с нами самими. По большому счету, мы все — ангелы с подрезанными крыльями. Скажем так, двухметровые люди, которые живут в ситуации потолков на метр восемьдесят. Среда постоянно давит, мы чувствуем, что она нам не в пору.
И вот здесь возникает почва даже не для критического высказывания — я вообще не люблю себя считать критиком — это, скорее, работа аналитика. То есть, это ведь тоже работа — раздавать ключи к реальности, подсказки, отмычки к пониманию того, что происходит. Наша реальность не только противоречива, лоскутна и недодумана. Она чаще всего еще и не названа по имени. Для нее нет точных маркеров. И именно потому, что нет активного словаря, в который эта реальность попала бы, нередко возникает впечатление, о котором вы говорите, что нет никакой нашей культуры и особого беларусского пути. Есть русский гон, западный угар. И между ними – мы, культурка безмолвных юзеров. А это неправда. Абсолютная неправда. В принципе, я и пытаюсь как раз проследить линии роста беларусской культуры в неблагоприятной среде. Пытаюсь проследить, как авторы сражаются со своей собственной ограниченностью и враждебным культурным контекстом, стремятся становиться значимыми — и нередко им это удается.
— Кому удалось, на ваш взгляд?
— Тем же Щуру и Бахаревичу, о которых вы говорили. Удалось, между прочим, Горвату, при всех вопросах, которые тут могут возникать. Татьяне Замировской, которая действует в совсем другой среде: эмиграция — это вызов. Челендж, с которым она справляется фантастически прекрасным образом, на мой взгляд. Герои не должны быть безупречны. Они должны быть живыми. Это единственное обязательство, которое любой автор имеет перед читателем и своим временем. И я, в свою очередь, как райтер, стремлюсь быть таким же — живым, неравнодушным, ярким.
Хочу быть драйвовым. Хочу, чтобы меня было интересно читать. Не потому что я всегда прав, а потому что я не всегда прав. Это территория движения, поиска, поиска имен. В которой нет и не может быть однозначной последней точки.
— Максим, описывая процессы, которые происходили в нашей современной беларусской культуре с 2014 по 2020 год (тот период, который обозначен в книге), вы вводите ряд важных терминов: «гибридная нация», «легкое партизанское движение», «партизанинг», «белый шум». Сейчас, когда мы находимся в точке, когда все эти явления, процессы привели к некому знаменателю, событиям 9 августа 2020-го, было бы интересно интерспективно взглянуть на то, что происходило, и обозначить точки трансформаций, культурных, общественных сдвигов в нашей среде. Как, на ваш взгляд, изменялась наша культура за это десятилетие? Условно говоря, при чем тут «партизанинг»?
— Не совсем понял вопрос. Но если говорить о том, что и как происходило с точки зрения обратной перспективы, с точки зрения сегодняшнего дня… Думаю, еще до всех событий конца прошлого лета и всего того, что длится до сих пор, произошли достаточно важные вещи.
— Какие?
— Начнем с самой идеи «партизанинга», идеи «легкого партизанского движения». Она, к слову, принадлежит не мне — так назывался проект беларусского художника Игоря Тишина. Мне показалось интересным развить эту идею, потому что она позволяет обозначить очень важные изменения в культурной ситуации. В самом образе жизни беларусской нации за последние годы.
Высокий градус абсурда, бюрократического идиотизма и пропагандистской агрессивности, на самом деле, взялся не вчера и не позавчера. С разной степенью успеха власть демонстрировала их постоянно, поскольку это часть ее сути. Но благодаря умению ускользать от глаза власти, проходить сквозь пальцы репрессивных механизмов, беларусской нации долгое время удавалось существовать достаточно автономно.
Были найдены, на мой взгляд, эффективные контрходы — не хочу сказать, мягкой коллаборации, а скорее культурной дипломатии. Я говорю об искусстве ускользания, мимикрии, видимого конформизма и демонстративной аполитичности. Которое создавало пространство для появления новой культуры потребления, жизненных стандартов и иной повседневности.
— Так, давайте я отмечу: «легкое партизанское движение» как культура ускользания, потребления и новых жизненных стандартов. Каких, например?
— На мой взгляд, одним из самых ярких проявлений новой повседневности стало появление в последние годы многочисленных кофеен и прочих заведений. Двойной эспрессо, ристретто, маккиато и прочие прелести вкусовой игры оказались принципиально важными как агенты определенного рисунка жизни. Способа почувствовать вкус жизни, который не имел ничего общего с державной повесткой, утвержденным порядком вещей, и уж тем более, с меню государственных рестораций. Эта отдельная жизнь в тени сильной власти, которой мы позволили считать себя ведущей силой в обществе (а она взамен позволила нам существовать в режиме автономного плавания на безопасной глубине), казалась очень комфортной. И ситуация, которая разворачивалась практически до последних выборов, была, на мой взгляд, такой формой договорной игры. Основанной на том, что каждая из сторон делала вид, что другой не существует.
— Как можно было бы назвать эту культурную альтернативу, «отдельную жизнь»?
— Я бы назвал ее такой мягкой, очень симпатичной культурной революцией в домашних тапочках. Она была не злой, не агрессивной, не хотела стать главной. Ее вполне устраивала собственная карта заведений, возможность потусить на Зыбицкой и выйти в два часа ночи на Октябрьскую совершенно безнаказанно. В этом была сила этой культурной альтернативы. И ее же слабость.
— Что произошло потом?
— Потом из этого «легкого партизанинга» мы неожиданно «въехали» в ситуацию, которая потребовала от нас гораздо большей остроты переживания и организации совместного действия. Я говорю о ситуации перед выборами: о том терроре, который начался, и о жесткой волне репрессий, захлестнувшей страну сразу после выборов. Вот в этой ситуации силового агрессивного движения власти, совершенно жуткого взрыва насилия оказалось, что противопоставить ей какой-то соразмерной структуры мы не можем. И все, что у нас есть, это наши мягкие тапочки, смузи, маффины, и белые ленточки.
— Которых оказалось явно недостаточно.
— На мой взгляд, это и есть главный конфликт нашего времени. Несоответствие хаотической импровизационной стихии гражданского неповиновения и работы машины насилия, которой было абсолютно все равно, кто перед ней, все равно, что и как с какой силой бить, вязать, садить и так далее. Которой абсолютно все равно, какие книжки мы читаем, на скольких языках разговариваем и есть ли у нас шенгенская виза. Это столкновение оказалось, на мой взгляд, для всей культуры «легкого партизанинга» очень жесткой альтернативой.
Стало ясно, что наш спектакль, красивое, комфортное, мягкое шоу может окончиться очень быстро. С ним может покончить взвод ОМОНа, который придет на день рождения группы Irdorath. Оказалось, что против этого болевого действия вся наша культурность ровным счетом ничего не значит.
И можно цитировать Стругацких, петь «Ляписов», вспоминать Цоя, делать селфи на маршах — но потом, когда за тобой приходили и вышибали двери, и ты оставался один на один с этой грубой силой, становилось ясным, что по культурному договориться с ней никак не получится. Вот этот конфликт, эта нестыковка, была и есть одной из причин массовой волны выездов из страны, которые мы сейчас видим. И это один из принципиальных моментов, о которых еще нужно думать, писать, которые еще до конца не прописаны и не поняты.
— И эта ситуация нестыковки продолжается до сих пор.
Я до сих пор не вижу способов каким-то образом ее разрулить. Потому что прекрасные, яркие, талантливые люди, масса культурных героев, с которыми я в свое время имел дело, они на этих весах, когда решается, как быть нации, оказываются малозначимыми. Не потому что они бездарны, а потому что мы вышли на острый конфликт между политическим действием и культурным романтизмом.
— Максим, спасибо за развернутый ответ. Признаться, когда я прочитала ваш книгу, у меня возник вопрос о потенциале культурной революции. Как раз то, что вы озвучили. Так произошла ли она на самом деле до выборов или нет? И если да, то какую роль сыграла? Вы сейчас говорите о том, что наша культурная революция была в домашних тапочках, и что в критический момент не оказалось структуры, которая могла бы противостоять террору власти. Тогда что, на ваш взгляд, могло бы быть, стать такой структурой?
— Все очень просто. Реальным ответом на политическое действие конкретной политической структуры может быть политическое действие другой политической структуры. Но проблема в том, что у нас политическое поле было «зачищено» до асфальта. Реальной возможности значимого политического противостояния, скажем так, системной организации политического действия, просто не существовало. И те политические активисты, которые остались в поле нашего внимания в ситуации социального конфликта, оказались потерянными и просто лишенными статусной репутации и массового интереса, который мог бы им позволить стать лидерами сопротивления. Шансов не было.
В целом, сама по себе идея сопротивления вообще не возникала в дискурсе политических деятелей «новой волны». Речь шла совсем о другом: мы за мир, мы добрые, хорошие. Помню, как на пресс-конференции Координационного совета, одной из первых, спрашивали: а почему вы решили, что власть будет с вами разговаривать? И кто-то радостно ответил: «У них нет другого выхода!». Да есть выход! Ломить. Бить. Сажать. И этот выход для системы был и остается более естественным и гармоничным. То есть, на мой взгляд, ситуация изначально предполагала именно такой финал. При схлесте боевого полицейского спектакля и прекрасной, наивной, романтичной культуры улиц ничего другого и быть не могло.
— И все же я с вами не соглашусь. На улицу вышло не только общество в лице новой буржуазии, о которой вы говорите, а вышли врачи, рабочие, пенсионеры, студенты. Это был не просто случайный выброс энергии молодого поколения, любителей «позависать» на Зыбицкой — это были разные слои общества.
— Не спорю, но и не хочу перечислять всех участников событий. Я просто говорю об отсутствии внятной последовательной системной политической воли и политического мышления. Новая политическая элита во многом ориентировалась, на мой взгляд, на технологии публичной презентации и массового шоу.
— Разве это плохо?
— Я как-то уже писал, что замечательное трио Тихановская-Цепкало-Колесникова — это ведь формула герлз-бэнда, по большому счету. Брюнетка, блондинка и рыженькая, условно говоря. Три характера, три рисунка движения и точно такая же энергия безусловного позитива и энтузиазма. Это была работа по законам шоу, которая, несомненно, с точки зрения массовой политической агитации вполне может быть успешной. Но не в том случае, когда за ленточки, красно-белые носки и белую коробку на балконе начинают давать серьезные сроки. Я не в коей мере не оспариваю прелесть массовой энергии несогласия: то, что это произошло, невероятно важно. Но речь о другом: эта энергия до сих пор не смогла стать победительной силой.
— Хорошо. Сейчас, на ваш взгляд, появилась, существует альтернативная структура политического действия, о которой вы говорите?
— В какой-то мере то, что сейчас происходит с организацией, например, Координационного совета, с кабинетом Светланы Тихановской, как раз и есть та основа, которой не было год назад. Идет сознательное конструирование структур политического действия и политического высказывания.
Но в тот момент стихийные несогласные во многом оказались наедине с самими собой и собственной беззащитностью.
И беззащитность их догнала.
Произошла очень странная история. У нас не просто культурная революция предшествовала политической. Созвучие массовых настроений и мягких стратегий культурной работы создали ту «бархатную культурную революцию по-беларусски», которая произошла так, что практически никого не обидела. И в то же время почти никого не удивила — именно потому, что это была революция малых действий и частных формулировок.
А политическая революция у нас еще не произошла. Кто вам сказал, что она случилась?
— Тогда я в свою очередь уточню: что для вас политическая революция?
— Очевидная вещь. Политическая революция — это набор массовых действий, результатом которых становится смена политического режима. Базовая формулировка из учебника истмата бог знает какой давности. Случилась у нас смена режима? Нет. Произошла ли у нас смена лидера? Перераспределение влияния в политической сфере? Если этого нет — нет и политической революции. Есть политическое движение, политическое сопротивление, искусство, медиа. Но политической революции нет. Потому что нет завершенного цикла ротаций существующего социального порядка.
— У вас есть тогда какой-то термин, которым вы могли бы обозначить произошедшее? Бархатная культурная революция и незавершенная политическая?
— Если угодно, да. Революция как процесс, как движение, как цепочка перманентных трансформаций существующего порядка вещей. Вот есть идея вирусной интервенции. Ну а это, если угодно, вирусная трансформация. Постепенное изменение под воздействием не всегда заметных внутренних ресурсов.
— Максим, простите, а вы ожидали, что будет такое движение? Когда читаешь вашу книгу, этот вопрос все равно остается.
— Глядя на список кандидатов, который был предложен еще до того, как самых ярких из них стали арестовывать, конечно же, я не ожидал. И в этом плане воспринимал все это как марш дилетантов, которые вступают в конфликт с мощной системой насилия, не имея ни малейшего представления о том, как ее переиграть. И какими ресурсами можно ее убедить отказаться от своего ведущего положения. Я так, кстати, и сейчас считаю. Массовая энергия неприятия — да, это было неожиданно. А общий ход был вполне предсказуем. К сожалению, мои ожидания оправдались. Но я хотел бы ошибиться.
— Мне бы хотелось в актуальном контексте прояснить еще один ваш термин — «гибридная нация». Вы обозначаете им состояние нашего (со)общества — «асинхронная жизнь в разные времена и с разной скоростью». Изменилось ли это определение для вас после 9 августа 2020?
— Ну, гибридная нация — это нормальное состояние пограничного социального сообщества, которое существует на перекрестке культурных влияний, политических тенденций и экономических интересов. Ничего обидного здесь нет. Гибридность — естественный статус нации двуязыкой, многонациональной, поликультурной. С этой точки зрения, и американцы — тоже гибридная нация. Более того, сейчас нужно поискать в современном мире нацию, которая была бы моноэтнической, моноязыковой и так далее.
Вся реальность сейчас становится все более мозаичной, лоскутной, все более многослойной, и да, все более гибридной. И в этом контексте, когда говорю о гибридной нации, я говорю о способности понять и принять себя такими, какие мы есть, а не такими, какими нам хотелось бы быть по учебникам начала прошлого века. Я думаю, что гибридность — это способность понять и принять себя как сложное, неоднозначное сообщество. Даже как внутренне в чем-то конфликтное. Но именно эта неоднозначность, многослойность, конфликтность и обеспечивает его движение и развитие. Поэтому главная задача и, наверное, желаемая перспектива в нашей ситуации — не превратиться наконец, на радость кому-то из культурных романтиков, в моноязычную и мононациональную нацию, а напротив: стать как можно более разнообразными, открытыми, мобильными, сложными, неоднозначными.
Что сейчас делает режим? Стремится «прополоть грядки». Упростить всё и вся: культурную жизнь, политическую реальность, экономические отношения, образовательный процесс. Да все что угодно, включая право людей выходить на улицу тогда, когда им захочется! Какова реальная альтернатива? Усложнение. Умение не бояться сложностей, умение радоваться им, создавать неоднозначность и нелинейность общественной жизни. Это и есть гибридность в ее максимально ярком проявлении. И это нормально. Более того, для нас, наверное, это сейчас единственный выход.
— Какие шансы на успех у такой стратегии?
— Фактически речь идет не о конфликте между двумя желаниями: желанием режима и желанием, условно говоря, альтернативы. Это конфликт между нормальными формами жизненного существования нации и волевыми попытками ее хирургически поправить или изменить в желаемом направлении. Речь идет о несовместимости государственного насилия и естественной жизни социального организма. В этом конфликте, на мой взгляд, результат совершенно однозначно предопределен: исправить жизнь еще не удавалось никому. Поправить ее в желаемом стиле? При всей неоднозначности, неуловимости массы движений нашей культуры, о которых держава, слава богу, не подозревает, и которые в сетку ее репрессивного механизма не попадают? Невозможно! У начальников нет никаких шансов исправить историческую реальность, когда историческая реальность с их усилиями радикально не согласна.
— Максим, мне сейчас хочется повернуть разговор от маркировки культурного и политического процессов в сторону вашей медиаактивности. Мы все заметили ваш выход в роли ведущего-блогера в проекте «Шокинг Культ» на Epramova, старт которого состоялся в байнете весной этого года. Можно ли усмотреть в вашем жесте тактику все того же «легкого партизанского движения»?
— Здесь есть два момента. Как говорили в фильме «Крестный отец», мне сделали предложение, от которого было трудно отказаться. А во-вторых, для меня это было естественное продолжение моего опыта культурного стендапа, который в свое время я начал в проекте «Beat cafe». Там я читал свои тексты под специально подобранный саундтрек, в режиме такого вольного культурного вещания «говорящей зверушки». То есть тут не было ничего особо нового. Новой была скорее площадка и возможность работы с видео. Новой была команда, которая показалось мне интересной. Так все и вышло. Время предложило мне возможность. И я подумал, что было бы очень неразумным эту возможность не использовать.
— Как вы ощущаете себя в роли блогера?
— Знаете, я не думаю о формате. Я думаю об энергетике высказывания. О том, как бы не сбиться, произнося очередную речь. О базовом смысле, который хочу вложить в каждый из моих коротких спичей. Это решение творческих задач, у меня нет времени задуматься о своих состояниях. Это работа, которая приносит определенные обязательства. Если повезет, тебе еще и здорово от того, что все получается. А если уж совсем повезет, кто-то другой тоже порадуется — увидев то, что у тебя вышло. Вот такая трехходовочка получается.
— Что сейчас с проектом?
— Сейчас проект в стадии осторожного выхода из комы. Мы движемся в сторону его реанимации и восстановления после творческого отпуска. Надеюсь, в ближайшее время “ШокингКульт” вернется в строй.
— Вы приглашаете гостей в ваш блог. Изменился, меняется ли сейчас пантеон ваших героев? Произошло ли обновление культурной гражданской элиты?
— Вы знаете, я не люблю слова «пантеон». Потому что пантеона для меня никогда не существовало. Считаю, что нормальный свободно мыслящий человек должен периодически, как говорит спадар Акудович, «разбураць Парыж». То есть, уничтожать систему приоритетов, которые убивают критичность. И искать новых персонажей, которыми можно удивиться.
Стало ли больше персонажей, которые у меня вызывают интерес? Наверное, да. Можно вспомнить ту же Марго Левчук. Которая, по-моему, совершила очень интересный творческий ход, перейдя от такого статусного оперного формата в формат боевых задиристых частушек.
Очень любопытно, конечно же, то, что происходит сейчас с беларусской литературой. Она пытается найти новые интонации, радикально обновить словарь.
Но мне интересны и мои прежние товарищи — тот же Сергей Пукст, с которым мы вместе прошли опыт «легкого партизанинга», и потом точно так же вместе «въехали» в ситуацию жесткого политического противостояния. Вообще, с течением времени, число объектов интереса и поводов для текстов естественным образом увеличивается. А в нашей ситуации оно становится еще более интересным за счет того, что многие из прежних героев проходят опыты творческой трансформации. Что заслуживает особого внимания.
— Любопытная деталь, Максим. Когда я читала ваш книгу, у меня возникло такое чувство, что выбирая объекты анализа, интереса, вы как будто занимаете позицию «человека на острове». Что условный материк культурной жизни находится для вас на некоем отдалении, и между вами и героями, культурными процессами, происходящими на континенте, есть перешеек, пролив, что угодно, иными словами, существует определенный зазор. Не согласитесь прокомментировать мое предположение? Есть у вас это желание обособиться?
— Хм… Тут есть несколько моментов. Во-первых, дистанция необходима для любого внятного высказывания. Если находишься внутри ситуации, чаще всего ты не способен о ней думать более-менее трезво и высказываться системно. Ты ее просто переживаешь. С этой точки зрения нормальный опыт культурного аналитика — сначала погрузиться в текст, а потом определенным образом от него дистанцироваться. Просто чтобы осталось место для собственного высказывания. Это вещь совершенно естественная и неизбежная.
С другой стороны, в массе случаев для меня оказывается важным глоссарий, которой использует Валентин Акудович. Один из его базовых мемов — «архипелаг Беларусь». Мы одновременно и оторваны друг от друга, и рядом. И озвученная выше идея «гибридной нации» есть как бы ответ акудовичевому архипелагу, попытка развить эту идею. С этой точки зрения, любой нормальный творческий человек, существующий в ситуации парадоксальной беларусской культурности, — островитянин. И присутствие кого-то на соседних островах — не повод для беспокойства, а наоборот, знак того, что в этой странной ситуации ты не один. А это создает определенный опыт странного товарищества.
Моя книжка — пример подбора такого товарищества из героев моих текстов. Это те, кого я вижу со своего острова. И кто действует так, что мне интересно.
***
Мнение и оценки героя интервью могут не совпадать с мнением редакции Reform.by.
* * *
Понравился материал? Обсуди его в комментах сообщества Reform.by в Facebook!