Анастасия и Сергей Крупеничи. Фото из личного архива
Анастасия Крупенич-Кондратьева и Сергей Крупенич пробыли в бесчеловечных условиях ЦИП на Окрестина так долго, как никто из «политических» — по 112 суток ареста каждый. Они уже не надеялись на освобождение после очередных 15 суток, но вечером 5 ноября молодых людей внезапно отпустили. Спустя два дня они покинули Беларусь, но больше двух недель прошло до того, как пара решилась поговорить с журналистами. О том, как они оказались за решеткой и как переживали заключение с постоянными «перезадержаниями», Сергей и Настя рассказали Reform.by.
Анастасия — учитель русского языка по образованию, работала в минской гимназии воспитателем продленки. Сергей — Android-разработчик. Им по 26 лет. Супругов задержали 15 ноября и отправили на Окрестина по протоколам по ст. 19.11 КоАП о распространении экстремистских материалов. Официально их вина была в том, что они пересылали друг другу в личной переписке новости «экстремистских» Telegram-каналов. После отбытия первых 15 суток на пару оформили новые протоколы и снова осудили. Через две недели — опять, и так раз за разом. Каждый раз — за репосты. На самом же деле сидели ребята по другой причине — об этом ниже.
В пятницу, 5 ноября, у Сергея заканчивался срок по очередному, уже восьмому протоколу, но он не особо надеялся на освобождение. И действительно, ему принесли девятый. Затем прошел суд по скайпу, парню назначили очередные 15 суток.
Сергей: После суда меня завели в камеру, а через минут сорок пришли и сказали, чтобы с вещами шел на выход. Я спустился на первый этаж, там стояла Настя. Нам выписали счет за питание и выставили за забор, ничего не объяснив.
Настя: Первое, что мы сделали — обнялись и поцеловались.
С: Потом нашли ближайшее кафе и попросили вызвать нам такси за наличные.
Н: Не было у нас такой эйфории, мол, вышли, как хорошо! Мы не понимали, что происходит. А на улице ездят машины, ходят люди, жизнь продолжается…
— Опасались, что вас могут опять перезадержать?
С: Да, тем более что над нами висело еще пятнадцать суток.
Супруги прекрасно понимали, что им лучше уехать из Беларуси, но не думали покидать родину сразу. Однако в итоге Сергей и Настя побыли дома лишь два дня. Успели увидеться с родителями. А уже в понедельник выехали из страны: друзья ребят убедили их не откладывать отъезд и связались с BYSOL и Андреем Стрижаком.
Н: Им огромное спасибо, в считанные часы мы были за территорией Беларуси. Выезжали в Украину, оттуда уже поехали в Польшу.
— То есть вы выезжали через пограничный пункт пропуска?
С: Да. Нас пропустили нормально и без вопросов.
— Вы с родителями обсуждали ваш отъезд?
Н: Нет, они ничего не знали. Узнали, уже когда мы были в Украине. Мы им не говорили и по соображениям безопасности, и не хотелось, чтобы они волновались.
— Как они восприняли это?
Н: Изначально у нас были разные мнения, они не хотели, чтобы мы уезжали, ведь мы и так долго не виделись, а тут всего увиделись на два дня. Но потом родители поняли, что мы правильно сделали, что уехать из страны было единственным здравым решением.
— Как вы сейчас себя чувствуете?
Н: Мы чувствуем себя в безопасности. Наконец-то восстановился сон. Но здоровье подкосилось. У меня начались проблемы по-женски еще на Окрестина и продолжаются до сих пор. Выйду с карантина и обязательно буду обращаться к врачу.
С: У меня в целом все нормально. Только похудел на 11 килограмм.
Мы спрашиваем Сергея и Настю, как для них прошел последний год. Как и многие, ребята участвовали в протестах, но задержания обошли их стороной. Неожиданно узнаем, что в феврале 2021-го они уезжали в Польшу. Уехали просто ради интересного опыта, думали, поживут годик и вернутся. Но вернулись уже в марте: говорят, очень скучали по Минску.
Спокойно пожить в Минске супругам удалось лишь месяца четыре. 15 июля к ним пришел ГУБОПиК.
С: Мне написала Настя в Telegram, что ей позвонили из ГУБОПа, сказали явиться на беседу, мол, ничего серьезного. Я увидел, что и у меня пропущенные вызовы были. Я приехал к их зданию на Революционной. А к этому моменту у нас уже прошел осмотр квартиры и у Насти забрали телефон. В ГУБОПе мне угрожали уголовным делом на супругу. Они уже посмотрели нашу с Настей переписку, там была куча репостов. Мне сказали, что будем сидеть, но я не ожидал, что будут судить за каждый репост. Думал, осудят на суток тридцать одним махом.
— Почему вообще вас задержали?
Н: Когда я приехала в здание ГУБОПиК, мне сразу сказали, что я состояла в «Черной книге Беларуси» (Telegram-канал, признанный экстремистским, который публикует личные данные силовиков, чиновников — прим. Reform.by). Да, я состояла. За недели две до задержания увидела в ЧКБ знакомое лицо сотрудника силовых структур. Я написала в чат-бот этого канала, что ребенок данного сотрудника ходил ко мне на группу продленного дня в гимназии. Я не писала, какая именно гимназия, какой класс, как зовут ребенка, то есть не давала никаких данных, все данные этого человека уже были опубликованы. Но в ГУБОПе посчитали это за слив информации на ребенка сотрудника.
И они мне начали мстить. Хорошая картинка для них. Назвали меня «училка-мразь», говорили, мол, муж — айтишник, чего нам не хватает вообще.
С: Еще и из Польши вернулись. А они Польшу считают врагом. Получилось такое комбо.
— А как на вас вышли?
С: Оказалось, что у Насти были не в порядке настройки секьюрности в Telegram. Скорее всего, они слетели после того, как мы вернулись из Польши и переустанавливали приложения. А мы не заметили этого.
Н: И, как нам сказали силовики, одним из администраторов чат-бота был сотрудник ГУБОПиК.
Затем было РУВД, протоколы, Окрестина и суд. Ребята уже понимали, что им дадут арест, ведь об этом сразу говорили в ГУБОПиК. Сначала они получили по 13 и 12 суток. Но даже не предполагали, что дальше начнется ад с постоянным перезадержанием.
Н: Мне в камере рассказывали, что такое может быть. Но я как-то не думала про это. Я должна была выходить 28 июля, буквально за часа три до выхода меня вызвали и сказали, что на меня составлен еще один протокол. И все остальные протоколы были одинаковыми. Они любили приносить их за пару часов до выхода или за сутки.
С: Я для себя искал какую-то логику. Когда мне первый раз принесли протокол на продление, я подумал, что нас хотят подержать месяц, потом, когда принесли еще один протокол, подумал, что нас хотят продержать сорок суток. Потом нас выпустили примерно в шесть вечера, а в десять утра мы были снова задержаны и доставлены в РУВД. В тот момент я подумал, что еще на пятнадцать, чтобы добить арест до двух месяцев. Но когда потом снова накинули сверху пятнадцать, я понял, что все это надолго.
— Вы тогда что предполагали: что так дальше и будут добавлять сутки или что откроют уголовное дело?
С: Сокамерников, которые шли на уголовку, забирали после десяти или пятнадцати суток в СИЗО. По этому опыту я понимал, что, скорее всего, на нас уголовной статьи нет. Я просто вывел для себя такую точку — февраль, и ожидал освобождения где-то в феврале, судя по количеству репостов, которое нам называли.
Н: Я ожидала для себя, что буду сидеть не меньше чем до конца года. Сотрудники ЦИПа подшучивали, мол, ну что, Крупенич, будем Новый год тут встречать? Я и настраивалась встречать его там, с перловкой.
— Как с вами вели себя силовики?
Н: Физического насилия к нам не применяли. Я слышала истории от сокамерниц, что силовики могли женщину по лицу ударить, но со мной такого не было.
С: Все ограничивалось угрозами про уголовку против жены и оскорблениями.
— Вас вызывали на допросы, беседы?
С: Там есть несколько типов бесед. Иногда приезжают сотрудники РУВД, они просто заполняют какую-то анкету и опрашивают, но это касается всех, не только «политических». А бывает, что приезжают сотрудники ГУБОПа. Ко мне они не приезжали, только к Насте.
Н: Они приехали на третий месяц отсидки. После того, как поднялась волна про нас с мужем и мы были признаны политзаключенными (хотя мы тогда не знали про это). Силовиков это очень бесило, им не нравилось, что про нас пишут все «экстремистские» каналы. Они ведь считали, что мы сидим за дело. В провластных помойках писали, что Сергей якобы поставил на поток слив информации про детей силовиков.
Они приехали, поговорили со мной, спрашивали, как условия. Я спросила, когда это закончится. Они сказали, что протоколов у меня до января. Ну и я настроилась сидеть до января. А спустя две недели они приехали снова и сказали: будем сейчас записывать покаянное видео (первый раз видео с девушкой записали при задержании, ее вынудили сказать, что она разгласила данные ребенка сотрудника ОВД, на второй раз было то же — прим. Reform.by). Я не спорила, мне было важно скорее выйти самой и чтобы вышел скорее мой муж. И еще я понимала, что никто не поверит тому, что я говорю на видео, когда сижу там за решеткой вся заплаканная.
После записи видео я спросила, поможет ли мне оно. Мне сказали, что хуже точно не сделает. Потом одному из губоповцев позвонил начальник и сказал, что если будет «хороший и правдивый монолог на пять минут», то для меня все это быстро закончится.
— Расскажите подробнее об условиях, в которых вы провели эти почти четыре месяца.
Н: Обычно мы были в двухместной камере. Нас там бывало до 15 человек. Минимально — шесть, но и это на день-два, потом снова приводили людей. Матрасов не было, мы спали на полу, потому что на голых железных нарах спать невозможно, сразу же появляются синяки. У меня они потом месяц сходили. Всегда был включен свет. Летом было жарко, дышать нечем, на стене собирался конденсат. «Кормушку» не открывали, сказали, что это нам не санаторий и дышать мы будем дома. Подъем в шесть, но будили еще в два часа ночи и в четыре утра. Будят — называешь свои фамилию, имя, отчество, в последнее время нужно было еще и становиться на ноги.
К нам подселяли бездомных. Один раз к нам подселили троих бездомных женщин, от которых безумно воняло. Была у нас уже знаменитая бездомная Алла Ильинична, у которой было безумное количество вшей на голове, мы ей говорили не снимать шапку, потому что они тут же разбегались по камере. Нам медсестра давала спрей, чтобы мы обрабатывали друг друга. Утром был квест — найди вши. У меня был педикулез, были бельевые вши. Не заразиться там было нереально.
В душ не водили ни разу за все время. На прогулку я попала только летом пару раз. Передач мне не передавали. И никому в камере не передавали.
С: У нас было все в целом то же самое. В четырехместной камере нас было от пятнадцати до двадцати человек. Тоже без матрасов, с включенным светом, подъемами по ночам. Тоже не выводили ни в душ, ни на прогулку, передачи и письма не передавали.
В июле решили тех, кто заболел (каким-либо ОРВИ — прим. Reform.by), переселить в карцер. Сутки я провел один в карцере, а потом ко мне привели еще пару заболевших человек. Вместе мы провели около двенадцати суток там. В карцере плитка, на которой мы спали. Шконку нам не откидывали, откинули буквально пару раз. Воды горячей в карцере не было.
— Еда, которую там дают, хотя бы съедобная? (Счет за питание для пары, кстати, составил 3248 рублей – прим. Reform.by).
С: Нужно привыкнуть. Поначалу я еду выкидывал или отдавал кому-нибудь, а к концу срока уже сам ел за двоих.
Н: Еды не хватало, я ела много хлеба. Очень хотелось сладкого, не хватало сахара. Но привыкаешь ко всему.
— Все, кто выходит в последние месяцы, говорят, что на Окрестина все поголовно болеют коронавирусом.
С: Да, практически все болели. На второй или третий день после попадания заболевали. Я два раза болел, но не уверен, коронавирусом или нет. Первый раз была температура и сильный кашель с насморком. Второй раз болело горло и была высокая температура, меня колотило. Но тогда мне уже оказали помощь — вкололи тройчатку и дали противовирусное.
Н: Я точно знаю, что переболела коронавирусом. Числа 22 июля у меня пропали вкусы и запахи. Но я перенесла достаточно легко, температура побыла у меня дня три. Были люди, которые очень тяжело перенесли коронавирус. Многие выходили с пневмонией.
С: У нас из камеры троих людей «Скорая» забрала. У них была очень высокая температура, которая ничем не сбивалась.
— Настя, с вами ведь в камере была Елена Амелина, которая тяжело болела ковидом и после освобождения умерла?
Н: Она заболела спустя неделю после ареста. У нее был очень сильный кашель, она себя очень плохо чувствовала, думаю, что у нее была сумасшедшая температура. Мы ее просили обратиться за помощью к фельдшеру, но она с каким-то упрямством отказывалась, пока мы всей камерой не настояли. Тогда ей стали давать лекарства, и так уже до конца ее суток. Но, я так поняла, она запустила болезнь. Кашель был очень сильный. Я только когда освободилась, узнала, что Елена умерла, к сожалению.
— Как работники изолятора к вам относились? Вы были у них дольше всех.
Н: Не было разницы, они одинаково относились ко всем.
С: Надо мной подшучивали, что я буду смотрящим в камере. А так никакого особого отношения не было. Разве что когда я второй раз болел и меня трясло от температуры, они сами меня вывели и позвали медработника, чтобы осмотрел меня и сделал укол.
Н: Но, опять же, как я понимаю, это было сразу после смерти Елены Амелиной, поэтому они и оказали помощь.
— Кто еще был с вами в камерах?
С: Абсолютно разные люди. Со мной сидели и директора компаний, и айтишники, и диджеи, которые выступали на марше, их потом отправили в СИЗО. Многие лекции нам читали.
Н: У нас были очень умные и интересные люди, все с высшим образованием. Я сидела с журналисткой «Нашай Нівы» Катей Карпицкой, с мамой Сергея «хлопотное дельце» Миронова, с журналисткой «Радио Свобода»… В последние дни — с Ириной Славниковой с «Белсата». Она зашла бодрой, на позитиве. Но говорила, что готова к тому, что ей дадут еще срок. Ира очень интересная женщина, ее было очень интересно слушать. (Уже известно, что Славникова является подозреваемой по уголовному делу — прим. Reform.by).
— Как вы переживали то, что люди, с которыми вы сидите, выходят, а вы остаетесь там?
Н: Это своего рода пытка. Круговорот людей бесконечный… И что люди освобождаются, а я сижу и ещё буду сидеть неизвестно сколько. И ты вроде бы должен радоваться за человека, который выходит, но не можешь. У меня начались панические атаки и паранойя, что я никогда оттуда не выйду. На восьмом протоколе мне уже стало казаться, что меня посадили на пожизненное.
С: У меня тоже было ощущение, что я никогда не выйду из ЦИПа.
— А вы как-то могли узнавать информацию друг о друге или видеть друг друга?
С: Да, в первой половине срока наши камеры были расположены так, что во время шмона мы могли увидеть друг друга.
Н: Когда происходит шмон в камере, людей выводят на коридор. И я могла увидеть мужа, когда была открыта кормушка. Мы могли переглядываться. А когда Сергея перевели в другую камеру, я каждое утро прислушивалась, называют ли его фамилию. И вот на протяжении трех с половиной месяцев каждое утро я слышала фамилию, имя и отчество мужа, и как-то успокаивалась, что он рядом.
С: И я точно так же утром прислушивался.
— О вас долгое время было неизвестно СМИ, лишь потом пошла огласка.
Н: Да, мои родители были против этого. Но потом сокамерники стали выходить и рассказывать, что люди сидят уже столько времени. И друзья наши трубили тоже.
— Когда вас признали политическими заключенными, для вас что-то изменилось?
С: Я узнал, что мы политзаключенные, где-то на восьмой протокол. Мне адвокат перед очередным судом сказал, что меня признали политзаключенным и что мне пишут письма. Меня это тогда очень удивило и обрадовало, хотя я ни одного этого письма не получил, но сам факт подбодрил.
Н: А я узнала, только когда освободилась. Ну и никаких изменений, пока мы сидели, не было.
— Вы были в заключении очень долго. Как вы это переживали внутри себя? Может быть, жалели о каких-то своих действиях, думали, что лучше бы было «не высовываться»? Или все равно оставались уверены, что вы на правильной стороне?
С: У нас точно не поменялись взгляды. Я винил себя разве что в том, что по моей инициативе мы вернулись в Беларусь. Ну и что, наверное, перед тем, как что-то писать, нужно было проверить настройки безопасности аккаунта.
— С вами сидели люди, которых забирали в СИЗО по уголовным делам. У вас часом не появлялось мыслей, что лучше бы и у вас была уголовка? Что хотя бы было понятнее, засчитывался бы срок с момента задержания, а не так — сидеть и не понимать, когда вообще выйдешь.
Н: Да, были такие мысли. Казалось, мол, лучше отсидеться по уголовке полгода, но хотя бы будешь знать, сколько сидеть. А не быть в неизвестности. На Володарке сидишь с передачами, письмами. А тут очередная пытка — не знаешь, сколько это будет продолжаться.
С: А у меня не было такого. Я считал, что нас выпустят зимой, и наоборот думал, что лучше посидеть административные сроки и выйти, чем поехать в колонию.
— Когда люди столько сидят, да еще их судят раз за разом и они не знают, на что надеяться, им приходится найти какой-то внутренний ресурс в себе, чтобы выжить. Как вам удавалось держаться?
Н: Я себя успокаивала тем, что это испытание нам дано не просто так. Оно дано для чего-то, чтобы мы переосмыслили какие-то вещи, оценили их. Я говорю не про политические вещи, а про наши отношения с Сергеем. Я понимала, что мне нужно выживать и как-то держать себя в руках — ради себя, ради мужа, ради своих родных и близких. Закапывать себя я не видела смысла.
С: У меня организм достаточно быстро мобилизовался. Я и ранее читал про условия в изоляторах и понимал, что там творится беспредел. Когда я попал в камеру, то я уже думал о том, как обустроить быт, где лечь спать, что подложить под голову… И еще мне очень помогали подмигивания жены.
Плюс когда сидишь с большим количеством людей, идет бесконечный поток информации, не успеваешь переключаться на свои проблемы и загоняться. А вот когда мы сидели вдвоем в карцере, было тяжелее, хотелось, чтобы привели еще человек десять. Казалось, что с ума сойду.
— Может, вы не захотите отвечать, но я бы хотела знать, что вы чувствуете сейчас по отношению к тем, по вине кого вы четыре месяца ни за что сидели в нечеловеческих условиях. Вы злитесь, ненавидите или уже как-то спокойнее и философски на это смотрите?
Н: Ну, какой-то огромной ненависти, чтобы все внутри горело, у меня нет.
С: Тут конкретное нарушение закона. Конкретные люди должны нести наказание, даже по текущему законодательству. Понятное дело, что их сейчас не будут наказывать, но тем не менее просто так это оставлять нельзя.
— Вы сейчас в Польше. Что планируете дальше делать?
С: Будем заниматься легализацией, учить язык.
Н: Я хочу пойти учиться и сменить род деятельности. На какой — пока не знаю, здесь много возможностей, есть что-то вроде наших лицеев, где можно получить специальность. Сейчас присматриваюсь, куда пойти.
— А вы думаете о возвращении в Беларусь? Не сейчас, а потом, когда станет возможно.
С: По поводу возвращения вообще ничего не можем сказать. Возможно, это пока эмоции… Но мы не можем сказать, хотим ли мы вернуться. Пока планируем жить здесь и строить жизнь здесь.
Н: Мне не хочется ничего того, что связано с родиной. Если раньше, когда уезжали в феврале, мы пересматривали фотографии наших любимых мест в Минске и хотелось вернуться, то сейчас этого желания нет.
— Получается, у вас изменилось ощущение Беларуси? Беларуси как дома?
Н: Да. Дома я себя ощущаю здесь, я ощущаю комфорт здесь.
* * *
Понравился материал? Обсуди его в комментах сообщества Reform.by на Facebook!