Нелли Бекус: Не стоит питать иллюзий, что все протестующие видят будущее Беларуси одинаковым

Нелли Бекус, беларуска, автор книги «Борьба за идентичность. Официальная и альтернативная беларусскость». В прошлом – доцент Варшавского университета, сейчас – преподаватель Универстета в Эксетере (Великобритания). Мы беседовали с ней, отчего беларусы испытывают проблемы с принятием своей гражданской и национальной принадлежности, как нынешняя революция влияет на самовосприятие (мы – невероятные!) и как меняется городское пространство Минска в зависимости от господствующей идеологии. Революция создала пространство, в котором переплелись идеи в прошлом конкурирующих идеологических проектов. Теперешние протесты привели к смешению прежних культурных смыслов и породили совершенно новые, никем не навязанные, считает исследователь-социолог Нелли Бекус. О них мы и поговорим.

— Я тут недавно с удивлением прочла слова о беларусах британского журналиста Сэма Найта. Он писал о лицее Якуба Коласа в 2007-м, освещал финансовый кризис в 2008-м и вернулся в 2010-м писать о президентских выборах в Беларуси для Harper’s. Вот его впечатление о беларусах : «Беларусы – это люди, которые устали от собственного прошлого, слишком много знают о своей истории и слишком плохо разбираются в своей современности. Беларусы ощущают свою принадлежность к государству, а не к нации, и в таком положении им неуютно. Можете ли вы с этим согласиться?

— Нет. Во-первых, понятие нации, существующее в отрыве от государства, на мой взгляд, довольно проблематично. Во всяком случае, с точки зрения теоретиков национализма. Государство – очень важный агент оформления нации. Национальная идентичность – это ощущение принадлежности к общности. Знание истории – это просто факты, важно то, как они подаются, интерпретируются и присутствуют в коллективной памяти. Это и набор праздников, и фильмы, и литература, и знаковые места, памятники, названия улиц. Все эти факторы способствуют тому, что люди идентифицируют себя с определенными событиями в истории, воспринимают их как часть своего прошлого.

Я бы также не сказала, что беларусы знают слишком много о своей истории. Проблема скорее в том, как отбираются факты истории, которую они знают, и как они интерпретируются. При этом важно и то, что остается за кадром той версии истории, которую беларусом преподают. За последние 30 лет в Беларуси существовало как минимум два противоположных взгляда на прошлое, две версии национальной истории, и они между собой активно конкурировали.

С одной стороны, это советская интерпретация беларусского развития, которая делала акцент на процессах модернизации, индустриализации, урбанизации во время послевоенного восстановления страны после Второй мировой войны. Ключевым моментом коллективной памяти в этом контексте является Вторая мировая война. Очень многие идеи в постсоветском беларусском обществе были взяты из советского нарратива, и акцент на тех периодах истории, которые объединяют беларусов с русскими – тоже оттуда. В постсоветское время к этому добавилась православная религия как часть общей традиции с восточным соседом.

Есть альтернативная версия, которая говорит о том, что все периоды беларусской истории, которые их объединяли с русскими, на самом деле отдаляли их от собственной идентичности и национальной культуры, и тогда главным источником ее символического капитала становится Великое Княжество Литовское и совместное с поляками пребывание в Речи Посполитой. Этот период является очень важным для формирования европейского образа беларусов, которые не просто были отдельно от России, но также были частью европейской истории. В этом контексте очень важно, например, что у Минска с 1499 года было Магдебургское право, которое было связано с системой самоуправления граждан. В наши дни это ассоциируется с европейским представлением об обществе, в котором именно граждане являются источником власти и ее контролируют, а не наоборот. И сейчас, на фоне того, что происходит в стране, мы видим, как это важно – иметь возможность контролировать власть. В некотором смысле сегодняшняя революция апеллирует к тому праву граждан, которое было гарантировано горожанам Минска Магдебургским правом. Это право было отменено в Минске, когда Беларусь стала частью Российской империи и здесь начали работать другие принципы управления и подчинения абсолютной власти. Если признать, что именно европейская история Беларуси «настоящая», то и пребывание в Российской империи, и советский период видится как время разрушения всего национального.

— А по-вашему, эта «советскость», которая в любом случае присуща беларусской идеологеме, мешает принятию национальной идентичности, помогает или, возможно, параллельно с ней идет?

— Вы знаете, советская история стала частью беларусского развития, многие аспекты советской системы создали инфраструктуру национального развития беларусов, и их невозможно разделить. Нужно просто принять тот факт, что это – этап в становлении современного беларусского общества. От нее невозможно избавиться так же, как невозможно избавиться от опыта Великой Отечественной войны, сталинских репрессий, перестройки. Общество никогда не бывает гомогенным, для разных людей и разных слоев и возрастов разные символы служат маркерами идентичности. Важно, чтобы национальная идеология не делила людей, а помогала в создании общности.

— Вы говорите, что в контексте официальной политики памяти центральное место у нас до сих пор занимает память о Второй мировой войне. Это отражается в роли музея ВОВ в городском пространстве Минска. В альтернативной это место занимает память о жертвах сталинских репрессий – и символом этой памяти стали Куропаты. Вопрос, почему национальная идея — это обязательное позиционирование себя как жертвы? Героически сражавшейся против Сталина или Гитлера, но жертвы все равно?

— Это интересный вопрос в диалектике понятий жертвы и героя в национальном самосознании. Официальная память о войне говорит о жертвах (достаточно вспомнить Хатынь), но гораздо большую роль там играет идея героизма. Ощущение победы совмещает в себе в разных пропорциях и ощущение потери, и гордость за проявленный героизм. Но в авторитарных обществах часто доминирует последняя. Это своего рода «исторический триумфализм» памяти, который подчеркивает роль позитивных героев и прошлых побед, которые становятся частью коллективного самосознания современного общества.

Лукашенко, как популистский и авторитарный правитель, с самого начала стремился создавать и транслировать позитивный образ беларусов как современного динамично развивающегося народа и «запрос» на память о героях в этом идеологическом контексте актуальнее, чем память о жертвах. Его легитимность всегда держалась на обещаниях успешного развития и процветания. Образ беларусов как наследников героических побед и достижений прошлого (не только победы в войне, но и успешного восстановления страны из руин после войны), можно сказать, стал частью этой идеологической конструкции, которая помогала ему оставаться у власти. Она формировала представление о беларусском народе как о сильном, процветающем и движущемся вперед. Этот образ ему был нужен, чтобы показать себя успешным правителем а заодно доказать, что авторитаризм — не помеха развитию. А вот что касается риторики беларусской оппозиции, то, начиная с конца еще 80-х годов, у многих политических сил, которые активно участвовали в работе коллективной памяти, центральным образом стал образ жертвы. Этот нарратив национальной беларусской памяти по сути скроен по модели многих восточно-европейских народов: Польши, Чехии, Балтийских стран, Румынии. Во всех этих странах память о жертвах коммунизма была положена в основу мартирологического проекта национальной идентичности. В этом контексте беларусской народ – это маленький восточноевропейский народ, который попал под этот каток тоталитарной идеологии, и СССР был для него абсолютным злом.

Но важно понимать, что и официальная, и альтернативная национальные идеи и интерпретации истории – это идеологические проекты, которые на протяжении всей беларусской независимости жестко конкурировали.

Одной из проблем в этой борьбе за идентичность было то, что в ней не особенно учитывалась роль общества, того народа, который описывался с помощью этих национальных идеологий. Общество виделось как пассивная и принимающая сторона, которая должна была выбрать себе «образ» по ту или другую сторону баррикад и ему соответствовать. То, что мы наблюдаем с началом революции, что противостояния между ними нет, и многие элементы официальной идеологии, как героический образ беларусов-партизан времени Второй мировой войны, соседствует с памятью о жертвах сталинизма, как во время Ночи поэтов, или Марша памяти 1 ноября.

— Мне хочется вернуться к «советскости». Ок, распад СССР дал толчок развитию всех постсоветских стран и городов, но Минск остается все-таки очень советским по сравнению со столицами тех стран, которые вы только что перечислили. Может быть, одним из самых советских городов. Илья Варламов (российский видеоблогер и урбанист — прим. reform.by) в своем репортаже назвал его городом с советской открытки. А конкретно: «Это мёртвое пространство, у которого много минусов и только один плюс – можно сделать фотографию в стиле советской открытки». И говорил о планировке, что это совершенно несомасштабные человеку пространства, их сложно преодолевать, в них неуютно находиться, что город создан, чтобы его снимать с дрона. Эта «советскость» будто разлита в воздухе и игнорировать ее невозможно.

— «Советскость» ведь тоже очень разнообразна и часто то, что мы под ней понимаем, таковой и не является. Проспект Независимости, в бытность его проспектом Скорины, был представлен Беларусью для включения в список мирового наследия ЮНЕСКО. Это тоже попытка передать особую ценность опыта послевоенного восстановления города из руин — пример центральной части Минска как цельного архитектурного ансамбля, который передает культуру и чаяния той эпохи. Надо заметить, что строительство Проспекта — это не просто архитектура, но и становление архитектурной школы Беларуси. Интересно, что в Варшаве полностью восстановили старый город, но он, как и Верхний Город в Минске, часто по сути «новодел». Польша однако представила в ЮНЕСКО свой исторический центр Варшавы как пример полного восстановления исторической архитектуры, хоть он и не соответствует критериям аутентичности, которые обычно применяют в оценке значения культурных памятников.

Послевоенное развитие Минска, при всей его видимой советскости, во многом отражало мировые тенденции архитектуры, особенно после смерти Сталина и началом так называемой борьбы с излишествами в архитектуре. Начиная с 1960-х Минск развивался как модернистский город, который нами часто воспринимается как еще один формат советскости, хотя это не так. Я помню, например, мое удивление, когда мы поехали в Плимут, город на юге Англии, который тоже был полностью разрушен во время войны. А у меня было стойкое ощущение, что я иду по Бобруйску. Главная улица там очень похожа на послевоенную городскую застройку в Беларуси. Здание общественного центра, которое считается символом модернизма эпохи социального государства в Британии, мне очень напомнило гостиницу «Интурист» возле универмага «Беларусь». Такое же удивление я испытала, когда приехала на конференцию в университете Нантер в Париже и увидела что их университетские корпуса тоже очень «советские», то есть на самом деле относятся к той же архитектуре модернизма. То, что мы часто воспринимаем как типично советскую архитектуру, на самом деле было влиянием того времени, архитектурным мейнстримом, который в то время не знал государственных границ и был распространён по обе стороны железного занавеса. И он был также отражением духа времени, оптимизма, ощущения, что все социальные проблемы будут скоро решены.

Любопытно, что и внезапный поворот к исторической архитектуре в городе, который произошел в поздне-советское время, когда начали восстанавливать Троицкое предместье, тоже был частью не беларусского и даже не советского развития, а смены парадигмы в общеевропейском и глобальном масштабе. Если в первые десятилетия в Минске пытались избавиться от остатков руин, потому что они мешали строить новый современный город, то в определенный момент пришло осознание культурной ценности исторической архитектуры. Улица Немига передает этот момент смены парадигмы мышления о старом и новом в городе в 70-е годы, когда во всем мире произошел поворот к истории, все начали говорить о том, что историческую архитектуру нужно сохранять. Советские архитекторы и реставраторы участвовали в разработках и дискуссиях о роли исторического наследия в городском пространстве в рамках ИКОМОС (Международный совет по сохранению памятников и достопримечательных мест) с момента его создания в Варшаве в 1965 году. Именно поэтому одну сторону улицы Немиги снесли и построили «дом на Немиге», и ее можно рассматривать как пример архитектуры города будущего как его представляли в то время. Потом произошла смена мышления, и вторая сторона улицы, которая готовилась к сносу, неожиданно стала исторической ценностью. Поэтому у нас осталась улица Комсомольская, которую стали восстанавливать уже в 2000-х годах. Многие архитекторы и реставраторы недовольны результатом, «историческая» часть улицы Немиги — это эклектика и скорее архитектурные фантазии на историческую тему. Так или иначе, эти отсылки к истории говорят о намерении восстановить и переосмыслить в городском пространстве досоветскую историю города, вывести на передний план несоветские пласты прошлого Минска.

Для меня улица Немига – это символ конфликта разных временных векторов, прошлого и будущего. В целом, я думаю, что представление о советскости Минска — это во многом стереотипный образ, которым удобно оперировать. Трудно ожидать от города, который активно восстанавливался и строился в советское время, чтобы он был несоветский. Но надо также видеть, что за фасадом этой советскости скрываются более сложные процессы развития не только советской, но и мировой архитектуры и урбанистики. Другой вопрос, что с этой советскостью происходит в последние 30 лет. И здесь как раз можно увидеть много противоречий. С одной стороны, на официальном уровне говорится о важности сохранения цельного ансамбля центра города, проспекта Независимости. С другой стороны, этот самый ансамбль активно разрушается, здания на Октябрьской площади, рядом с цирком – все это такие нелогичные решения, которые разрушают образ Минска с советской открытки, о котором говорит Варламов.

— Ну давайте тогда сравним масштабы со спичечным коробком, то есть с другими постсоветскими городами. Например, с Астаной, Нурсултаном теперь уже. Я знаю, что вы занимались исследованием казахстанской столицы тоже. И участвовали в проекте «Утилизация социалистического».

— Тут можно говорить об идеологическом использовании города как инструмента национального строительства и Астана стала безусловно важной площадкой для создания нового имиджа Казахстана на мировой арене. Это довольно распространенное явление среди постколониальных стран, которые используют столицу, чтобы заявить о своем возникновении на мировой арене как нового субъекта международных отношений. Что интересно в проекте новой столицы Казахстана — это как в нем сочетаются элементы радикального отказа от советского прошлого с одновременным его воспроизведением, своего рода утилизацией. С одной стороны, перенос столицы из Алматы в Целиноград был призван символизировать отрыв от прошлого, начало национального строительства с чистого листа. Целый ряд архитектурных проектов, созданных и казахстанскими архитекторами, и мировыми звездами архитектуры сообщают миру о супердинамичном, современном и процветающем государстве. В то же время, этот новый этап в развитии страны часто воспроизводит героический пафос советского прошлого. В одном из своих выступлений Назарбаев говорил о повторении подвига тех, кто приехал поднимать целину. То есть пафос национального строительства и его символическая реализации в архитектуре столицы Казахстана активно перерабатывает и утилизирует идеологический инструментарий советского опыта.

Беларусь конечно, являет собой пример другой стратегии использования советскости. Вместо пафоса отрыва и ухода на другую орбиту национального строительства, Лукашенко, с момента своего прихода к власти, повторял о необходимости сохранять и приумножать все созданное в советское время. Поэтому советское наследие составляет основу культурного капитала беларусов. Его обещание избежать радикального отрыва и разрушения старого в общественном устройстве независимой Беларуси стало одним из постоянных сюжетов его популизма.

— Вы говорите про лукашенковский мягкий ресайклинг. Не так давно было исследование, проведенное INSTID, институтом государственных идеологий, там выявляли универсальные характеристики, определяющие народности. В основе беларусского архетипа, говорится в исследовании, лежит матриархальность, причем не в смысле женственности, а в отношении мировоззрения и бытового уклада. Так, системообразующим понятием для беларусского народа является «сохранение». Вот то сохранение, которое и вы сейчас упомянули. Оно выражается в таких чертах, как консерватизм, спокойствие, аккуратность, бережливость, нейтралитет, прагматичность. То есть там нет стремления конкурировать и рисковать, ничего революционного и эмоционального, никакой экстравагантности.

— Я думаю, что этот неожиданный революционный всплеск в беларусском обществе действительно напоминает момент, когда чаша терпения оказалась переполнена. Многие годы, когда власти применяли насилие, но оно оставалось точечным и направленным на отдельные группы людей, которые составляли идейную оппозицию, в обществе это, возможно, вызывало недовольство, но оно было готово с этим мириться. А когда насилие и жестокость вылились на улицы в августе и от него пострадали люди независимо от политических взглядов и убеждений, то это резко восстановило людей против власти и привело в движение протестную мобилизацию.

При этом, мне кажется, что в обществе все равно преобладает желание постепенных эволюционных перемен системы. На сегодняшний день главной целью протестов являются новые выборы, в которых обществу будет дана возможность взвесить все варианты будущего развития. Но не стоит питать иллюзий, что все, кто выходит не улицу протестовать, видят будущее Беларуси одинаковым. Среди протестующих есть и сторонники радикальных либеральных реформ, и те, кто хотят видеть более умеренную трансформацию с максимальным сохранением социального государства.

— Послушайте кричалки на митингах: «Наш голос – Купала и Колос!». В этом ничего нового нет, это хорошо забытое старое.

— Именно, но сейчас оно приобретает новое звучание и новый смысл, задает новые культурные рамки. Людям не навязывается образ протестующего (например, он должен непременно говорить по-беларусски и ненавидеть все советское), люди сами решают, как им протестовать и за что выступать. У протестов нет даже одного лидера, который ассоциировался бы с конкретным политическим течением, никаких заданных ориентиров, полная свобода действий и представлений.

В то же время, надо понимать, что нынешние протесты имеют очень простую базовую цель – новые честные и свободные выборы. Она позволяет на время отложить все разногласия по поводу того, какая интерпретация истории правильная, и на каком языке надо говорить беларусам. Это не значит, что эти разногласия не возникнут снова, и что политическая жизнь в отсутствие Лукашенко будет безоблачной. С одной стороны, протесты этого года стали важной вехой в беларусской истории, так как показали способность общества консолидироваться в стремлении к единой цели. Следующим этапом будет строительство новых политических институтов и освоение новых политических практик. К сожалению, одним из последствий правления Лукашенко является отсутствие культуры диалога и понимания, что демократия — это игра по четким правилам, которым должны подчиняться все. Очень долго и в официальном, и в оппозиционном политическом пространстве работал принцип «Существует два мнения, одно неправильное, одно мое». Это нежелание принимать во внимание разные точки зрения – еще одно печальное наследие авторитаризма, которое беларусам придется преодолевать.

— У меня есть результаты еще одного исследования того же INSTID. Беларусов спрашивали об их национальной принадлежности и наблюдали за тем, как и что они отвечают. Очень часто характерен был такой оборонительный ответ: «Я беларус. А что? Какие-то проблемы?». Другие как бы дистанцировались, они говорили: «Да, Беларусь – моя родина, я там родился, но я не сильно похож на других беларусов», при этом другие беларусы назывались «они». Были еще автоматические иронические ответы «Ага, толерантные беларусы». Я лично могу подписаться под этим, лично наблюдала, почти 18 лет прожив за границей. Теперь-то такого нет, теперь то мы – невероятные. Спрашивается, отчего такое смущение? Это от отсутствия международного признания или это какая-то внутренняя травма? В чем основная проблема?

— Мне кажется, это прямой результат того, что Беларусь за последние три десятилетия стали ассоциировать с авторитаризмом, как своего рода политической аномалией, «последней диктатурой Европы». Многие беларусы испытывали дискомфорт от того, что являются частью этой политической ненормальности, особенно на фоне соседних государств. Это подспудно вызывало желание оправдываться за то, что мы продолжаем жить в этих условиях и не бунтуем против диктатуры. С другой стороны, не думаю, что так думали все. Лукашенко прикладывал большие усилия для создания имиджа успешного государства, у Минска, при всех его недостатках и провальных архитектурных проектах, очень ухоженный вид, нет ощущения запустения и упадка, которые можно наблюдать во многих пост-социалистических городах. Поэтому, я думаю, что для многих беларусов необходимость жить в условиях политической аномалии компенсировалась этим ощущением, что в стране далеко не все так плохо. А зачастую лучше, чем у соседей. Беларусь выгодно отличалась от соседей сохранением элементов социального государства, дешевого городского транспорта, низких квартплат и бесплатной медицины. Мне не раз приходилось слышать от иностранцев, побывавших в Беларуси, что то, что они здесь увидели, было полной неожиданностью. В стране нет откровенных признаков упадка, экономической отсталости. В этом смысле отсутствие политических свобод и репрессивные механизмы, которые работали на протяжении десятилетий, были тщательно закамуфлированы и скрыты за фасадом государства, которое заботится о своих гражданах. В последние годы на этом фасаде стали появляться очевидные трещины, которые стали особенно видны с наступлением пандемии ковида. А брутальное насилие против мирных протестующих, начиная с августа, мне кажется, этот фасад окончательно разрушило.

***

Понравился материал? Успей обсудить его в комментах паблика Reform.by на Facebook, пока все наши там. Присоединяйся бесплатно к самой быстрорастущей группе реформаторов в Беларуси!