Беларусский доброволец в Украине: Я не перевернул страницу и не переверну никогда

Большинство беларусских добровольцев в Украине в целях безопасности скрывают свои имена и биографии и избегают любой медийности. О том, где они на самом деле находятся, часто не знают даже близкие друзья и родственники. На условиях анонимности мы пообщались с двумя из них в Киеве. Что их мотивировало поехать в Украину и как они ощущают себя в радикально новых условиях.

— Вы из тех, кто пошел в добровольцы осознанно, не на эмоциях первых дней после полномасштабного вторжения в Украину. Насколько сложно было решиться?

К. — Я, когда сюда ехал, я всю конъюнктуру понимал, особых иллюзий не было. Потому что я этим интересовался. В целом на самом деле решение было принято сразу. Именно двигаться в этом направлении. И это было 24 февраля. Потом просто выбираешь куда и как именно двигаться.

— 24 февраля вас застало уже в Польше?

К. — Да. И у меня был момент на фоне контраста Минска и Варшавы. Чувствуешь себя свободно. Страна для жизни. И я подсознательно пытался заключить договор с самим собой. Может все таки «да»? Ты как бы уехал. Вроде бы все «галочки» проставил: на протесты – ходил, на Окрестина – сидел. Ну и всё – долг выполнен.

Но них.я.

И я в принципе ехал в Польшу не для того, чтоб легализоваться и жить тут. А была хорошая возможность, и даже со временем можно было гражданство получить.

Но был какой-то рубикон: или туда, или назад. Назад ты не можешь, ты как-то дофига уже оставил. А оставлять было что.

Д. — Не смог замазать щели в треснутой душе (смеется). Ну я вообще имею в виду под «назад» – ты дергаешь ручник: не получилось – нах.й с пляжа, я тут легализуюсь і буду жыць у іншай вольнай краіне. Но нет.

— А как это было у тебя?

Д. — Ну вот я, когда впервые зашел в тот парамилитарный чат… Он был у меня, был открыт около недели. И ты эту неделю ходишь, дышишь, думаешь, а потом садишься ночью на кухне и нажимаешь кнопку «старт» в чат-боте.

И в этот момент точно понимаешь, что свой аккаунт ты уже где-то засветил и это шаг в один конец. Для меня назад пути нет. Я понял, что дальше отговорок не будет. Все закончились. Даже то, что не законченные дела были на тот момент. Торг с собой я не мог дальше вести.

У меня кредит кончается.

Мне нечем крыть.

Да, все становится незначимым. Потому что ты понимаешь, что ты сделал выбор, от которого зависит безопасность тебя, твоих близких, семьи. Это экзистенциальный выбор в прямом значении слова. И тебя трясет от этого. Но ты вспоминаешь момент, почему ты выбрал этот путь, ты понимаешь, что это был единственный твой выбор. Бо інакш ты сябе б закатаваў наўпрост і памёр… овощем.

— Многие считают, что они продолжают борьбу в Варшаве или Вильнюсе. Вам местных «варушнякоў» было мало?

К. — Я уезжал из Беларуси в Польшу не с мыслью «жопу сберечь», а с мыслью продолжать какое-то движение в плане барацьбы. В Варшаве я этого не почувствовал, не увидел, не нашел способа.

— А все способы перепробовал?

К. — Ну смотри, в принципе я прыхільнік более радикальных действий, даже в 2020 году.

Глядя на наши все эмігрантскія суполкі… Они просто, они находятся в том же вакууме, где и находились, они просто перебрались из Минска в Варшаву, но остались в том же состоянии.

— Есть теория, что любые эмигранты в отношении восприятия реальности своей страны консервируются в том году, в котором они ее покинули, и сохраняют это состояние на все последующие годы. Ты про это?

К. — Примерно. По-моему, 90% из тех, кто прошел 2020 год и которые сейчас находятся в Варшаве, они ни в чем не поменялись. И ничего не осознали.

Мне даже не интересны вопросы грантов, бабла, меня от этого тошнит. Мне интересно, готово ли общество принимать на себя ответственность, или нет.

А яно, як казаў Янка Купала, — гаўно. І я — часціна гэтага гаўна. Я прымаю адказнаць за 2010 год, калі я ня выйшаў, але ўсё разумеў. И гэта ўсё, яно непадзельна ад усіх цяперашніх падзеяў. Гэта — мая адказнасць.

— Какой триггер стал для тебя ключевым в принятии решения?

К. — Ключевое — это то, что Беларусь была задействована на этой войне. Возможно, остальные триггеры бы не сработали, если бы не этот. Это моя ответственность — я яе адчуваю. Естественно, это все перетекло с 2020 года. Тут много моментов — звенья одной цепи. А именно, — роль России во всем этом.

Эта война стала «моей» с первого дня. Когда я узнал. Моя страна, моя территория. И меня не спросили. Меня маканули в говно. У меня были такие ощущения. Даже на работе — мои коллеги говорили, что меня таким не видели. Я просто сел, залип и ох.ел. А я тогда принял решение.

— Как воспринимается информация из Беларуси из точки, в которой вы находитесь сейчас?

К. — Я сейчас к этому отношусь как к обыденности. Нет, мне не стало пофиг. Я просто понимаю, осознаю, что это будет происходить, пока все это не будет кем-то закончено. Предела абсурда с их стороны просто нет. Я уже спокойно на это реагирую.

— То есть, здесь вам стало легче?

Д. — Для меня, если честно, нахождение здесь реально стало облегчением. Исчезло чувство бессилия. Я как-то стал чувствовать себя на своем месте.

Исчезло это разрушительное ощущение, которое длилось с 2020 года, эта непреодолимая невероятная ярость, которую было непонятно куда девать.

Я буквально сидел, раскачиваясь, и у меня были видения, фантазия включалась, что вот иду и… х.ярю. Чем угодно, как угодно. Убиваю этих уродов.

И это возвращалось ко мне с новой силой с каждой новостью о какой-то новой дичи в Беларуси. Потому что, когда немного притихает, ты начинаешь себя убаюкивать, заворачиваться в покрывало из обыденности.

Но нет, убили одного, пытали этого, задержали этого. И ты снова в мире своих фантазий.

И ощущение того, что это нереально, что это фантазия, оно просто убивало. Это настолько вожделенное, но недостижимое, что это просто разрывало мозг.

Мне нужно было перестать себя обманывать. Я — агрессивный человек, но у меня нормальный здоровый уровень агрессии.

— Что ты имеешь в виду под нормальным уровнем агрессии?

Д. — Эта вся история про преодоление себя, когда нужно признать, что это довольно просто – взять и въебать в ответ.

На зубах, на боли – это нормальная понятная история. И мне кажется, это своеобразная линия водораздела между людьми обоих полов.

Есть люди, которые понимают это, есть люди, которые не понимают этот кайф преодоления себя. Это ощущение триумфа от того, что ты можешь больше, чем ты думал, что можешь. Набраться смелости что-то сделать. Способность на поступок. Тебе очень страшно, но ты способен сделать поступок.

И с этого момента – все. Тебя хреначит адреналином, ты не знаешь, что будет дальше, но ты знаешь, что у тебя есть какое-то количество яиц.

И человек, который это не испытал, он это не поймет. Это химия, биохимия, если угодно. Да, работают какие-то гормоны, впрыски адреналина, эндорфина.

— То есть выбора не было?

Д. — Мой выбор — или я разрываюсь на части, или я учусь жить в этом.

Это про неизбежность. Да, это — самое подходящее слово. Ты осознаешь, что нет ресурса, чтобы этот твой внутренний пожар потушить.

Потому что этот пожар — суть твоего естества. Потому что иначе тебе нужно самого себя уничтожить. Потому что ты понимаешь, что это твоя интенция — она из самой твоей сути происходит.

— Как это сказывалось на твоих отношениях с окружающими, пока ты не уехал в Украину?

Д. — Как это ни странно, ты можешь в этом режиме работать работу. То есть ты не живешь как зомбированный, который 24/7 про все это думает. Это не так происходит.

Но это постоянно присутствует, как заноза, которая в тебе сидит, и вытащить ее невозможно, потому что она глубоко под кожей. И ты вроде двигаешься, общаешься, выполняешь свою работу, как-то организуешь свою жизнь. И внешне ты выглядишь как все.

И многие потом удивляются. Почему он уехал — у него все было нормально, почему он туда ломанулся?

Эти люди просто не знают, не понимают интенции. Или просто не знают этого человека.

А он в этот момент рефлексирует, анализирует сам себя и понемногу начинает понимать, откуда это у него.

Какие новости его наиболее тригерят, о чем он больше всего фантазирует. И в какой-то момент пазл складывается. И я еду, я делаю этот поступок, потому именно, что снимет все вопросы.

— И эта заноза?

Д. — Да. Она достается.

Куча ужаснейшего говна обрушивается, страхов, вся окружающая действительность ломается, но этот ужасный груз ты снимаешь, начинаешь жить новой жизнью. Страшной, непредсказуемой, всё непонятно…

Но уровень этого облегчения, эйфории, пачуцця годнасці асабістай – гэта ўсё чагосьці варта. А можа, і шмат чаго варта.

Да, ломается жизнь и начинается новая.

Весь этот остальной мир — он как будто истончается. Он становится искусственным и пластиковым. Вот это все – будет ли у меня подработка на следующей неделе или нет, будет чем платить в следующем месяце за квартиру, и вообще, есть она вообще, эта квартира, как поживают родственники или бывшие сексуальные партнеры…

К. — И партнерши (смеется).

То, что теперь в этом момент ты не сидишь в Варшаве, не смотришь на это со стороны, что ты что-то делаешь, участвуешь в чем-то важном — это ощущение спасает. Ты как бы говоришь, что я с вами… З Алесем Пушкіным, якога закатавалі і забілі. Я продолжаю, но на своем уровне.

— То есть присутствует ощущение связи и поддержки тех, кто сейчас в тюрьмах?

К. — Я не могу говорить за всех. Это из моего личного опыта на сутках. Это была фаза, когда протесты не закончились, но уже затухали. И когда ты сидишь, и к тебе «на хату» закидывают кого-то нового, первый вопрос был «Чувак, скажи, выходили или нет?». Это была главная подпитка. Чтобы это все продолжалось. За это ты был готов сидеть.

Если бы сказали, что после того, как вас забрали, все разошлись, все на этом закончилось, это был бы сильный дизморал.

Я не знаю, каким образом до этих людей дойдет инфа. Што адбываюцца нейкія падзеі, і што беларусы ў іх удзельнічаюць. Мне кажется, от этого им будет легче.

Все лучше, чем сидеть и знать, что все уехали в Варшаву.

Д. — Ага, и публикуют оттуда в соцсетях невероятные рассказы о твоем детстве, каким ты был хорошим и умным мальчиком. Или девочкой-флейтисткой.

— Это про эти посты с историями про Марию Колесникову в соцсетях?

Д. — Ага. Гэта – такое сабе.

К. — Мне падаецца, гэты стан ахвярнасці ім нават падабаецца. Яны яго шукаюць і прагнуць. И вопрос про то, можно ли сравнивать войну и тюрьму – то тюрьма страшнее. Там ты ни на что не можешь влиять. Здесь как-то ты в этом двигаешься и действуешь. А там – нет.

— Когда началось твое движение?

К. — Конкретно в 2020 году.

Я помню, когда после моих первых суток у меня произошел первый диалог на работе с партнерами. Сидим втроем, я только освободился, а у них в глазах – страх за бизнес. А ты сидишь и не понимаешь — ты ж ничего не сделал плохого. Но тебе неудобно перед ними. И внутри тебя — скрежет.

Потом второй раз на сутках – и на тебя уже косится вся родня. Нафига тебе это? Ты ж взрослый человек, ну что ты херней страдаешь.

Потом ты уезжаешь в Польшу, и все думают, ну ладно, он был несколько раз на сутках, поэтому и уезжает, безопасность, все дела. А у тебя внутри уже другой процесс.

— В тиктоках с обеих сторон валят комментарии: ребята, ну что вы там делаете, это не наша война.

Д. — Не знаю, а какая наша война? Если она будет у нас просто происходить, она не будет для них нашей, уверен.

— А если говорить о твоей мотивации?

Д. — Мне если говорить по мотивацию, то это ярость.

Я реально хочу справедливости. И мести.

У меня искреннее желание – всех, кто творил беспредел – их нужно отловить и заставить страдать. И они должны знать, что очень много людей будут хотеть крутить вертел, пока они будут гореть.

Меня подбрасывало, подбрасывает и будет подбрасывать от человека, который испытывает наслаждение от страдания другого человека.

Вот их нужно уничтожать. Их нужно вешать на собственных кишках.

— Звучит как в старом выражении про «зло должно быть поставлено на колени и убито с особой жесткостью», нет?

Д. — (смеется) Ну может я не те слова подобрал.

— Не боишься «стать частью зла»?

Д. — Нет. Это – ужасная, отвратительная работа. Я даже не хочу видеть их лица и слышать, что они говорили в процессе. Я хочу просто узнать про то, что этот факт произошел.

Человек, который это делает, он должен понести ответственность. Он должен понимать, что это будет в любом случае. Когда ублюдок уверен, что он может чыніць беспредел – он должен наконец об этом пожалеть.

Вы должны знать, что вам никто не даст гарантий, не выпишет индульгенции за пытки.

Если вы на это идете, вы должны знать, что есть другие люди, которые найдут вас через сколько угодно лет и покарают. Ответят все и за все. Есть люди, которые на это готовы положить всю жизнь. «Моссад» покажется раем. Хоть на Северном полюсе спрячьтесь.

Я не перевернул страницу и не переверну никогда. У меня такая мотивация. Власть быдла, его вседозволенность…

— Как отличить быдло от человека?

Д. — Просто. Получение удовольствия от страданий других.

К. — Если условный говнюк 25 лет от роду в коридоре СИЗО кричит женщине «Раздвинь ноги, кобыла!», это – быдло. Оно не может быть над людьми. Я не знаю, насколько глубоко сидит этот садизм в нашем обществе.

И когда ты понимаешь, что ты з гэтымі пачварамі побач жыў, ты просто ищешь способ борьбы с ними под стать. И это – оружие.

Д. — Для меня это мой ствол – это гарантия того, что я такого не позволю.

К. — И ты хочешь реально научиться им владеть, чтобы воспользоваться в нужный момент. Атрымаць досьвед – это немаловажная причина нахождения тут.

Пока ты борешься – ты живешь. Не борешься – не живешь.

Варшавский этап – для меня это был период, когда я был овощем.

Д. — Ну, может, я погорячился про кишки. Но то, что эти люди должны понести наказание и обязательно осознать, за что именно – это стопудово.

То есть просто следующий уровень борьбы конкретно за себя, за вартасць сваіх ідэалаў.

— Вы тут достаточно давно. Есть новые выводы об отличиях украинцев и беларусов на данный момент? С учетом всех разниц нашего пути за последние 30 лет.

Д. — У украинцев работает такая тема. Для того, чтоб было то, что мне нужно, достаточно того, что мне этого просто хочется.

У них это на всех уровнях. Начиная с того, как украинец паркуется в городе. Где хочу, там и паркуюсь. Но это — негативная коннотация.

А с позитивной – она вот так выглядит.

Кто-то говорит – а какая разница, украинская власть или российская? А вот была российская империя и это было местами неплохой формой государственной организации. Может, это не так уж и плохо – один центр, один язык и т. д. А мне пох.й. А вот хочу, чтобы была наша страна и наше государство. Я хочу. Они могут себе позволить даже не потрудиться придумать рациональное обоснование.

Я захотел, я считаю это правильным и я буду это делать. И они будут биться до конца, несмотря вообще ни на что и на кого.

— А у нас?

А нам важно оглядеться по сторонам и посмотреть-оценить – а как к моему «я хочу» отнесутся те, другие, третьи. Что скажут? Как это будет в общей картинке выглядеть? І па выніку мы маема «а можа, так и трэба».

А можа, трэба менавіта так?

— То есть в неофициальной национальной идее можно просто поменять местами пару слов?

Д. — Да. Иногда нужно начинать совершенно иррационально х.ярить, и только такое может сработать. Вот и все. И понимание, что твое «я хочу» имеет полное право на существование, просто потому, что я реально так хочу – у нас этого абсолютно нет. Тое, што мой пункт гледжання чагосьці варты. Просто потому, что я так считаю.