Анна Давидович: Количество детей с расстройствами аутистического спектра драматически возросло

Анна Давидович — клинический психолог, специалист в области детской нейропсихологии. Для Беларуси – это редкая специальность. Она рассказывает об особых детях, о проблеме роста количества детей с расстройством аутистического спектра в нашей стране, о дислексии, дисграфии, диспраксии, почему с ребенком важно много гулять и играть в подвижные игры, как организована работа нервной системы в детстве и куда бежать родителям, которые сталкиваются с особенностями функционирования нервной системы своих детей. Мы начали с дислексии. Эта проблема у нас не изучена, и статистики по ней просто нет (в текст внесены изменения).

— Есть статистика по России – около 10 процентов дислектиков, но мне кажется, что эти цифры сильно завышены. Просто очень многие родители хотели бы, чтобы у ребенка был диагноз дислексия. Дело в том, что если ребенок вообще, в принципе, не справляется со школьной программой, то это вовсе не дислексия, тут есть множество других вариантов, к примеру, специфическое расстройство школьных навыков, интеллектуальная недостаточность и т.д. Вот ребенок с общеобразовательной программой не справляется, его отправляют на психолого-медико-педагогическую комиссию и, после прохождения определенных диагностических процедур, ему рекомендуется другая программа обучения. Вопрос — какая? У нас в стране для ребят, которые не справляются с общеобразовательной программой, есть следующие варианты: программа для детей с тяжелыми нарушениями речи, для детей с трудностями в обучении, программы вспомогательной школы для первого и второго отделения. Родители, как правило, не хотят «получить» специализированную программу обучения. И их можно понять. К сожалению, у нас существует множество проблем в реализации и обеспечении этих специализированных программ. Вот и получается, что родителям хотелось бы, чтобы он считался дислектиком или дисграфиком, чтобы не было «снижения» программы, но логопедическую, дефектологическую помощь ребенок бы получал. У нас этот диагноз «дислексия» выставляется крайне редко. Я сама сижу в комиссии в Центре коррекционного развивающего обучения и реабилитации (ЦКРОиР) и за пять лет я ни разу не видела, чтобы кто-то принес заключение, что у ребенка дислексия.

— Почему крайне редко?

— Я предполагаю, что такой диагноз – он на стыке медицины, психологиии и педагогики. Ведь комиссия диагноз не выставляет, она определяет программу по той рекомендации, которую дал врач, а врач предпочитает поставить задержку и/или психического/речевого развития, умственную отсталость, специфическое расстройство развития учебных навыков и пр. Вообще это у нас очень большая проблема, у нас нет содружества между психологами, педагогами и врачами. Первые сидят в диспансере, вторые – в комиссии и учреждениях образования и никак не пересекаются. Ребенок идет в диспансер, там его диагностируют, используя иногда не совсем корректные методы (к примеру, тест Векслера для детей с расстройством аутистического спектра), а потом идет в комиссию своего района, которая определяет образовательный маршрут. Все очень разрозненно, нет сотрудничества, коллегиального обсуждения.

— Почему нет такой координации? Кто этим должен заниматься?

— Да, координации нет, и эта проблема «бьет» по всем особенным детям. Сейчас поговаривают о том, чтобы психолого-медико-педагогические комиссии перенести в структуру диспансера, чтобы это было под ведомством учреждения здравоохранения. Наверное, так было бы правильно.

Во всем этом страдают родители, потому что им никто не объясняет, как координировать и распределять усилия по организации помощи ребенку. Родители, которые приходят к нам с вопросами по поводу трудностей в обучении ребенка, часто не понимают, что такое дислексия, дисграфия, дискалькулия. Они приходят с системными трудностями в усвоении школьной программы, а не с изолированными проблемами с чтением, письмом, математикой. А им кажется, что можно перечислить через запятую все эти дислексии и дисграфии. Это от недостатка информации, которую, вообщем-то, должны предоставлять мы, специалисты

— Почему у нас в Беларуси так мало нейропсихологов?

— Я заканчивала БГУ, такой загадочный факультет, который назывался философско-экономический, специальность «медицинская психология». Сейчас я там преподаю, он называется факультет философии и социальных наук, там есть отделение психологии, на котором две специальности – социальная и медицинская. На базе педагогического университета есть целый институт психологии, там есть специальности «педагогическая пихология», «психология предпринимательской деятельности», готовят специалистов в области психологии семейных отношений, социальной психологии, но при этом нет медицинской. Несмотря на большое количество ВУЗов, готовящих психологов, собственной научной нейропсихологической школы у нас нет, даже кафедры нигде нет. Так сложилось , что я была первым и пока единственным в Беларуси кандидатом наук, который защитился по нейропсихологии. Для того, чтобы защиту организовать, сюда пришлось приглашать специалистов из Москвы. Запрос на нейропсихологическую диагностику и коррекцию сейчас очень большой, поэтому появляются люди от практики, они сами ездят обучаться. По курсам, семинарам. Я сама езжу в Украину с такими курсами. А вот научной школы нет, поэтому все это достаточно несистемно и хаотично. Где-то я свою вину чувствую. Я кандидат наук в этой области, надо что-то сделать, но физического ресурса у меня не хватает, все уходит на работу с детьми. А ведь для практикующих психологов это очень важно – знание психофизиологии, нейропсихологии. Если ты садишься в машину, и не знаешь, как работает тормоз, газ и сцепление, ты не поедешь, а нейропсихология – именно про это, про то, как работает центральная нервная система человека. У нас очень много специалистов в области гештальт-терапии, гуманистического подхода. Те, которые работают с «верхними этажами» психики. На мой взгляд, это очень сложно и тонко, но при этом таких почему-то людей больше, чем нейропсихологов. Нейропсихология требует медицинских и биологических знаний, тут бы врачам подключаться, но медицина – это особое мировоззрение, в котором порой нет места психологии.

— Куда бы вы в первую очередь отправили родителя, у которого есть подозрение, что с их школьником что-то не так? Они мечутся по логопедическим центрам, по государственным, по коммерческим, никто толком не знает, где в первую очередь можно получить консультации. Они не знают, что с ребенком – может, у него синдром дефицита внимания, может, гиперактивность, может, трудности с концентрацией, может, аутистического спектра. Вдруг, он просто неусидчивый, может, ленится? Куда им бежать?

— Это очень сложный вопрос. Вот у нас в ЦКРОиР сейчас такая очередь образовалась, на декабрь записываем. Это, между прочим, в рамках оказания платных услуг, хотя цены не очень высокие. Предполагается первичная диагностика двумя специалистами, разработка программы занятий. Потом мы ребенка ведем, периодически встречаемся с ним и его родителями, анализируем видеоматериалы тех семей, которые далеко живут. Есть дети, которые ходят прямо к нам на занятия. Но очередь такая, потому что нейропсихология – это не на месяц и не на два. У нас есть дети, которые занимаются по 3-4 года. Мы можем взять очень малое количество детей. Если вот так абстрактно ориентировать родителей, направлять их к такому-то специалисту…не знаю. Я могу отвечать только за себя и за своих коллег, с которыми плечом к плечу много лет работаю. К сожалению, у нас в стране все сложилось так, что государственное учреждение вовсе не гарантирует квалифицированную помощь. Ты не можешь пойти в хорошую школу, ты можешь пойти к хорошему учителю. Очень многое решает родительская инициатива, создаются большие вайбер-группы, огромные группы в соцсетях – республиканского масштаба. Родители там делятся мнениями о специалистах. Ты формулирушь запрос, тебе советуют. Те, кто там не состоит, как правило, начинают со школьного психолога. Если он не может справиться, он направляет ребенка в ЦКРОиР, чтобы его посмотрела комиссия специалистов. Надо сначала понять, нужна ли медицинская помощь. Ведь ребенок может истощаться, утомляться по исключительно физиологическим причинам. Как говорит наша доктор, организм должен быть способен реализовывать требуемые когнитивные задачи. А вот если у родителей неадекватные требования, если ребенок не сошелся с учителем, находится в ситуации неуспеха, фрустрирован, то это будет уже работа с психологом. Мне нравится, как у нас работает Городской центр психолого-педагогической помощи на Комсомольском озере. Они занимаются вопросами коррекции школьных проблем, в том числе перенаправляют родителей при необходимости к другим специалистам.

Самое грустное, что системно государство помощь предложить не может. У меня есть врач, с которым я работаю, на аутсорсинге еще дефектологи, и мы работаем вместе, родитель посещает всех нас, а потом мы созваниваемся, обсуждаем и придумываем, что делать. Но это все круг личных знакомств, наша собственная инициатива, а было бы здорово, если б так в принципе была организована работа в системе помощи детям. Пока хорошо налаженной координации у нас на госуровне нет, есть, наверное, в частных центрах. Важно понимать, что школьные трудности у нормотипичного ребенка – это часто следствие того, что не было сделано раньше. Если бы у нас была грамотная, системная медико-психолого-педагогическая диагностика в тех же детских садах, то мы бы не сталкивались с таким количеством проблем в школах. Мы могли бы предупредить ту же дислексию.

— Так с ней же рождаются или это родительское упущение?

— Это всегда механизм «ключ в замок». Есть некоторая биологическая предуготованность. Давайте для примера возьмем органическую психопатию. Ребенок рождается, у него есть особенности, но прибавьте к этому неблагоприятную социальную ситуацию, неадекватное воспитание, и оно расцветёт буйным цветом, а не останется на уровне биологических нюансов.

Теперь о дислексии. Если она была у бабушки и у мамы, у ребёнка будет предрасположенность, потому что особенности биохимического функционирования могут быть унаследованы, но ведь можно создать профилактические условия для оптимизации функционирования нервной системы, тех же межполушарных связей. Нужно посвятить большое количество времени двигательному развитию ребенка. Это не значит, что у него все будет шоколадно с чтением, но мы можем управлять этим процессом и минимизировать последствия неблагоприятного биологического статуса.

Сейчас нейропсихология популяризируется, и это, с одной стороны, хорошо. С другой – нет, потому что люди почему-то думают, что нейропсихолог поможет решить все проблемы, включая проблемы в любви, как я прочитала в одном рекламном объявлении. Одно хорошо точно – на фоне популяризации наук о мозге стали больше внимания уделять двигательному развитию ребенка. Был такой период, когда маятник качнулся в другую сторону. Все занялись ранним когнитивным развитием, чтением и письмом, и мы видели при этом резкий рост школьной неуспеваемости.

— То есть, вы призываете не начинать обучать ребенка чтению, письму и счету слишком рано?

— В мозге есть определенные периоды развития. Каждый его отдел обладает чувствительностью к воздействию внешней среды в конкретный возрастной период. Нельзя раньше времени научить ребенка садиться на горшок, сколько ты там не страдай высаживаниями. Вот говорят, «мы писаем на горшок». Мы или ребенок? Ребенок объективно не может контролировать свое мочеиспускание в 1-2 месяца. Мама может чувствовать, что он напрягается и нестись к горшку. У ребенка ничего не вырабатывается, это у мамы вырабатывается условный рефлекс. Есть ли исследования, которые подтверждают, что он раньше начнет потом проситься на горшок? Нет. Потому что всему свое время. Когда созреет регуляторный механизм, он будет проситься, и не раньше. Перескочить это невозможно. Так есть и этапы развития мозговых структур, которые отвечают за когнитивные функции. Зачем мы начинаем с малышом в годик не в луже сидеть и песок копать, а учить буковки и циферки? Поверьте, можно научить кого угодно. У меня вот собаки, я их научила распознавать цвета, вообще не проблема. Я подкрепляю это, хвалю, все работает. И ребенка можно научить в годик буквы-цифры узнавать, но зачем? Ведь мы при этом теряем что-то важное. Мозг в этот период как раз заточен на то, чтобы развивать крупную моторику – копать, лазать, бегать, прыгать, кататься на качелях, забираться на горку. Это неспроста, за этим стоит история эволюции. Так развивался наш мозг. Если мы пропускаем этот этап, то нейронная структура в этих областях мозга фиксируется как обедненная. Если анализировать развитие центральной нервной системы, то во многом это связано с актуализацией, усвоением и автоматизацией двигательных программ: сосание, ползание, ходьба, бег, лазанье, прыжки, езда на велосипеде, бросание мяча и т.д. Автоматизация этих двигательных программ имеет огромное значение для того, чтобы успешно освоить потом более сложные программы: речь, письмо, чтение. Если у ребенка нет активного двигательного опыта, жди позже проблем. Есть еще один проблемный момент с ранним обучением: ребенок вынужден действовать без мотива. Он не понимает, для чего ему надо учить буковки. Ради буковок? Или все-таки учить буквы надо для того, чтобы что-то прочитать? Сперва надо создать мотив, а потом уже к нему «прикладывать» деятельность. Если ребенок хочет что-то прочитать, то пришло время учить его буквам. Этот процесс можно интенсифицировать, конечно: придумывать истории про мальчика, который заблудился, потому что не мог прочитать названий на вывесках или класть под подушку письма от неизвестного гнома. Важно понять следующее: мы можем с годика начинать тыкать ребенка носом в букварь, но, если будет мотив и готовность нервной системы, он обучится этому за пару недель, пусть это будет и в четыре года

— Ну вы же понимаете, почему это происходит? А мой уже читает! А мой слушает Моцарта.

— Мы, психологи и педагоги, в этом виноваты, конечно. Создали нездоровую коньюктуру на все эти когнитивные достижения. Редко сейчас услышишь: «А соседский Петя классно катается на скейте и прыгает через мяч!». Я вот шла в школу, не умея толком читать, ничего страшного со мной не случилось. Я выросла, закончила университет, защитила диссертацию. Родителям очень соблазнительно заниматься этими когнитивными навыками, они «замеряемы», очевидны. А двигательное развитие не дает таких очевидных дивидендов. «Он круто катается на велике..». Ну подумаешь… А ведь сейчас мало детей, которые хорошо катаются на лыжах, на коньках.Я уже молчу про прыжки в резиночку или через скакалку. Загляните во дворы, там многое изменилось со времен нашего детства… А умеют ли современные ребята играть? Это вообще отдельный разговор о том, что сюжетно-ролевая игра исчезает из жизни детей. Ребят, которые способны замыслить, придумать, реализовать сюжет, становится все меньше.

— Ну может только со дворов исчезла, так-то она есть…

— У меня магистранты исследовали, какой характер сейчас у детей носит сюжетно-ролевая игра. Помните, как мы играли в магазин, в парикмахерскую? Была дворовая культура, играла разновозрастная группа детей, где старшие учили младших, вовлекали их, потом те подрастали и т.д. Сейчас эта дворовая культура существенно минимизировалась, такие процессы уже не происходят «по умолчанию». Приходиться играть родителям, а это, я вам скажу, нелегкая задача, поиграть в пиратов или разбойников, когда тебе 30, на работе аврал и в руках телефон. В садиках с этим тоже неважно обстоят дела. У меня магистрантка для исследования ходила в садик, наблюдала за игрой детей в течение года и сама пыталась создавать игровые ситуации. Чаще всего дети отыгрывали готовые сюжеты из мультиков. Всякие там человеки-пауки, винксы, преимущественно ребята просто реплицируют. Я понимаю, что меняется культурно-исторический контекст, и вряд ли дети уже будут играть в профессии, но даже мультяшные сюжеты можно трансформировать, изменять, фантазировать, вот это и проблемно, это творческий момент. Это как рисование и копирование. Собственно, я на своих студентах вижу, которые классно реплицируют, но им сложно придумать что-то свое. Уже выросло то поколение неиграющих детей, которые, став студентами, говорят: «Дайте мне тему курсовой работы, а еще лучше сразу план». А что вам интересно в психологии? И они теряются.

— Недавно вышло большое интервью с Марией Парфеновой, которая публично призналась, что она дислектик, это такой каминг-аут был. И она говорила о том, как все детство страдала из-за стигматизации в школе. Она думала, что она подкидыш, потому что не может же быть, чтобы у таких талантливых родителей была дочь-дислектик. Как в наших школах с этим дела? Это стыдно? Дети чувствуют себя ущербными? Я не только про дислексию. Вообще про детей с особенностями организации нервной системы.

— Наше государство заявило курс на инклюзивное образование, чтобы дети с особенностями развития могли находиться в одной общеобразовательной среде с нормотипичными детьми. Инициатива – отличная, реализация – проблемная. Страдают все. Ну представьте себе: учитель начальных классов, человек без специального дефектологического образования, 26 августа узнает, что к нему в класс приходит ребенок с особенностями развития. Каково ему? Это реальный случай, имевший место быть в столичной школе. Готовы ли к этому родители других детей в классе, которых не проинформировали о том, как их детям взаимодействовать с особыми ребятами в классе? Нет. Родители такого ребенка тоже страдают, они не имеют дурных намерений срывать учебный процесс, их ребенку надо где-то учиться, быть среди людей. Хорошо ли ребенку с особенностями, который оказался «не к месту» в общеобразовательной школе? Тоже нет. Раньше у нас были спецшколы для детей, например, с задержкой развития, сейчас мы пытаемся уйти от такой сегрегации, такие школы уже упразднены, но инклюзивный путь пока достаточно проблемный. Я надеюсь, что мы его пройдем.

— Их упразднили по причине того, что они не давали нужного эффекта?

— У нас остались школы для детей с тяжёлыми нарушениями речи, слуха, зрения, опорно-двигательного аппарата, вспомогательные школы для умственно отсталых детей, а вот тем, кто на «границе» – с трудностями в обучении, для них отдельной школы нет. Для таких детей созданы интегрированные классы, где в процесс обучения включен учитель-дефектолог. К проблемным моментам, обозначенным выше, я добавлю еще один. Это проблема определения образовательного маршрута ребенка, которая решается в вышеупомянутых психолого-медико-педагогических комиссиях. К сожалению, создалась ситуация противодействия и борьбы между родителями и системой. Особенно это болезненно в случае определения образовательного маршрута для детей с расстройством аутистического спектра. Программы для детей-аутистов у нас нет в принципе. Тест Векслера, который призван в помощь для определения уровня интеллекта и соответствующей ему программы обучения, не работает с детьми с РАС. Они плохо вступают в контакт, многие из них не говорят, какой уж тут Векслер. Мы не можем толком «померять» интеллект, но почему-то считаем для себя возможным дать ребенку с РАС программу обучения для детей с умеренной умственной отсталостью. Родители, естественно, против такого рода решения проблемы. Как специалист я вижу и еще один аспект, который и стопорит разработку той самой заветной программы обучения для детей с РАС: дети с РАС настолько не похожи друг на друга, что выработать единую стратегию работы с ними крайне затруднительно. Получается, нужно для каждого ребенка разрабатывать индивидуальную программу. На это нет ресурса у государства, я полагаю.

— Вы специализируетесь на расстройствах аутистического спектра. Насколько это у нас в Беларуси часто встречается?

— Дети с РАС? Это очень часто. Это просто катастрофа. Если говорить совсем просто, то аутизм бывает психиатрический и неврологический, то есть находящийся в
структуре органического синдрома, таких детей очень много. Статистика тоже неутешительна, по нашему району, к примеру, количество детей с РАС за последние пять лет увеличилось в три раза.

— И с чем вы связываете такой скачок?

— Здесь мы входим в область предположений. Думаю, очень сильно меняется биохимическое функционирование организма. Связано это с особенностями экологии, питания, кругом колеблется вайфай – трудно сказать. Но родители активно инициируют исследования, раскрывающие биохимическую природу аутизма, сейчас это одна из генеральных линий медицинских и околомедицинских дискуссий. Мы видим в своей работе огромное количество детей с последствиями ранних сбоев в работе центральной нервной системы, это вещи, которые происходят на очень ранних стадиях беременности, в период закладки нервной трубки. Мы можем судить об этом по характеру дисфункции, чаще всего это сбой этологических, генетически детерминированных программ: охранительный инстинкт, пищевое поисковое поведение, программы раннего моторного развития и т.д.

— В западных странах есть целые школы, очень большое внимание уделяется методологии, структурированию работы с такими детьми. Есть же координация, сотрудничество, обмен опытом?

— Да, движение в этом направлении ощутимо. Я принимаю участие в проектах одной организации, Levania, она была создана для решения проблем инклюзивного образования. Ее создала мама четырех детей, один из которых — ребенок с генетической патологией. Инга Дубинина перекроила всю свою жизнь, будучи серьёзным экономистом, занялась проблемами инклюзивного образования. На счету Levania крупные образовательные программы, мы создали целый курс бесплатных лекций, где специалисты самого разного профиля информировали родителей и педагогов, мы ездили по районным и областным центрам, где тоже проводили ликбез, мы записали серию обучающих видеороликов. В моем разделе, к примеру, 17 серий, там показана реальная работа нашей команды с детьми. Levаnia создала проект «Инклюзивный дозор», это юридическая и организационная помощь мамам с особенными детьми. Это большое и мощное движение, но, что важно отметить, это родительская инициатива. И таких инициатив у нас в стране, не только в Минске, становится все больше и больше. Мамы и папы взяли в свои руки процесс налаживания интеграции детей в общество. И государство где-то двинулось навстречу таким инициативам. Кроме того, у нас есть Институт Инклюзивного образования на базе БГПУ им. М. Танка. Они организовывают конференции, методические семинары, приглашают зарубежных специалистов для обмена опытом. Но пока полноценного сотрудничества между родителями и ИИО не получается, почему-то научное, методическое знание «не прорастает» в родительское сообщество так эффективно, как хотелось бы, но движение в этом направлении есть. К примеру, специалисты ИИО читали лекции в той же Levania.

— На мамских форумах я наблюдаю такую картину, что родителям удобнее думать – и это психологически понятно — что это не проблемы, а дар. Вот и да Винчи зеркально писал, Андерсон был дисграфиком. Эти дети особенные, они, благодаря своим особенностям, могут находить какие-то нестандартные решения. Они всячески эту тему продвигают.

— Это не дар, но это то, что вынудило нервную систему искать компенсаторные ресурсы, нестандартные пути решения обычных когнитивных задач. Да, там запускаются креативные механизмы, но для этого у нервной системы должен быть ресурс. Это очень соблазнительно – заявить, что мой ребенок – индиго. «Он такой уникальный, он не умеет читать». Но это мы, взрослые, что-то там понимаем про уникальность, а каково ему в школе, среди сверстников? Вероятность встретить классного педагога, который включится в проблему ребенка и побежит узнавать про всякие методики и виды помощи, не так уж и велика. И если мы не приложим усилия, не поможем ребенку, то эта его особенность не разовьется в талант, а, возможно, будет фрустрировать ребенка и снижать качество его жизни. Это большая мудрость родительская, чтобы признать проблему и формулировать посильные задачи для ребенка. Вот много детей с проблемами вербализации, «неговорящих». Конечно, если ребенок не может сказать, это не значит, что ему нечего сказать, но это мы, взрослые, должны думать над тем, как сделать, чтобы он заговорил или другими способами донес до нас информацию, а не решать , что он уникальный и ему не надо с нами общаться. Это тяжелый труд – максимально приближать своего ребенка к образу «нормы» и не каждый родитель готов эту работу реализовывать. «Я в домике, он – уникальный». Давайте честно ответим себе на вопрос: «Если бы я проснулась завтра и мой ребенок говорил, просился на горшок, ходил, кушал сам, хорошо читал, учился и т.д. Я бы промеряла «уникальность» на это?» Думаю, ответ очевиден. Может быть неуместный пример, но я сама целый год принимала ситуацию, что у моего ребенка косоглазие. Ему надо надеть очки, да, возможно, за этим стоит операция. Я шаталась по врачам и все ждала, когда мне скажут, что у него нет косоглазия. Я ссорилась с родными, доказывала им, что все нормально, он не косит. Но потом я уже взяла этот мешок, груз ответственности, положила себе на спину и сказала – да, косоглазие, очки, занятия, кабинет охраны зрения, никаких телефонов и операция, если надо. Когда я признала это, и потащила свою ответственность, то и моему ребенку стало проще: он надел очки и его глазам стало легче.

— Общее отношение в школах, в смысле системного подхода, поменялось ли в сравнении с советскими временами на более индивидуальное или вы такого не замечаете? Ну, по крайней мере, левшей не переучивают сейчас и на том спасибо…

— Все держится на человеке. Сейчас есть много учителей, готовых копать в сторону индивидуального подхода, их стало точно больше. Имеющих смелость это делать. Я с большим уважением отношусь к тому, что было разработано новаторами педагогики и психологии в советской школе. Система Эльконина-Давыдова, школа 2100, которая из нее выросла, школа Амонашвили,– все это родилось в советское время на базе культурно-исторической концепции Л.С. Выготского. Поэтому я не считаю, что тогда вот было плохо, а теперь хорошо. Я думаю, что сейчас изменения в социальной, культурной среде (посмотрите хотя бы, насколько увеличилось количество и качество визуальной информации для дошкольников) объективизируют несостоятельность многих методических приемов обучения детей, которые инертно существуют в школе. Но если учитель ищущий человек, настроенный на командную работу с другими участниками образовательного процесса, то эта задача решаемая. Везде важна командная работа и системный взгляд на ребенка. В нашей работе тоже. Нам очень нужно мнение врачей, умеющих замечать нюансы, видеть ребенка системно, а не по принципу: «Показатели в норме, судорог нет, идите, мамаша, вам не ко мне». Хотелось бы, чтобы при работе с детьми с нарушениями функционирования нервной системы врач в команде с другими специалистами анализировал, как ребенок спит, ест, почему и как он переутомляется, как он реагирует на ситуации эмоционального напряжения, тогда и будет понятнее родителю и учителю, почему у ребенка энурез и для чего он ручку на уроках грызет. Самое главное – самому родителю не смотреть на своего ребенка как на функционал. Как-то раз я спросила одного папу, в чем его запрос, а он мне: «Ну вот, грубо говоря, это мой проект, вот сейчас он работает на 15%, а я бы хотел, чтобы он работал хотя бы на 90». Это не агрегат, который выполняет работу. Мы решили родить ребенка, пустить его в этот мир, он ничего нам не должен. Спросите у мам так называемых «тяжелых» детей, с выраженными нарушениями развития. Они как никто другой знают, как радоваться малому (с функциональной точки зрения), а для них – огромному успеху: пошевелил пальцем, сам положил мячик в коробку, дотянулся до игрушки. Многие из них озвучивают мысль, которую я храню как одну из важнейших мудростей для себя: « Я хочу, чтобы моему ребенку было хорошо в мире».

— Если у ребенка не получается математика, но получается английский, ему нужно иди к репетитору по математике или по-английскому, как вы считаете?

— Действительно, есть разные подходы, но мое мнение такое: для ребенка очень важна ситуация успеха, чтобы он где-то чувствовал, что у него получается. Я очень хорошо запомнила, как студентами нас водили на так называемый «клинический разбор». Там был умственно отсталый мальчик. Ну и не получается у него ни один диагностический тест, везде провал. И тут психолог, который проводил диагностику, спрашивает: «Ну а что ты любишь делать?» Он весь разулыбался и говорит: «Чушки умею!» Все в недоумении, не знают, что такое «чушки». И мальчишка этот еще больше расцвел от того, что все эти в белых халатах не знают то, что знает он. Это важно для любого человека – быть в чем-то успешным. Я бы сделала так. Там, где не получается, работала бы по принципу «необходимо и достаточно», а вот туда, где получается, направляла основные ресурсы. Но! Внимание! Другая ситуация с двигательным развитием. Это важно понимать. Если ребенок неловкий, то хорошо бы отдать его, конечно, не в спорт высоких достижений, но туда, где эта проблема бы потихоньку преодолевалась.

***

Понравился материал? Успей обсудить его в комментах паблика #RFRM на Facebook, пока все наши там. Присоединяйся бесплатно к самой быстрорастущей группе реформаторов в Беларуси!