Фото: Josh Edgoose, unsplash.com
Сбежала, но связь с журналистикой не оборвала. Сделала ее своим активистским инструментом и начала рассказывать истории. О том, как моих подруг заставляли стыдиться месячных. Или как пережить смерть близкого человека. Или чему учат в Штатах на программе о женском лидерстве.
В этом материале собраны истории 5 людей из Беларуси, США и России. Все они — о том, как журналистика и активизм работают сообща. И как могут помогать друг другу. И как перестаешь чувствовать неловкость, когда тебе говорят, что твои материалы ангажированы. Да. А твои нет? Поспорим?
Если бы не журналистика, я бы никогда не стала активисткой.
Я училась на юрфаке. Мне нравилось. Я была уверена, что смогу помогать людям. Учебная практика показала, что это не так. Родственников в адвокатуре у меня тоже не было. С преподаванием не сложилось — я поняла, что у меня нет интересного опыта для студентов и студенток. А потом муж мне напомнил, что я всегда хотела писать. Разослала резюме, меня взял на стажировку Citydog — и с тех пор я работаю там.
Я никогда не хотела быть фэшн-журналисткой или писать о музыке. Социальные темы, уязвимые группы, права человека — это мое. Я много пишу об активизме в рубрике «Grassroots». Она сильно на меня повлияла. Только журналистской работой здесь все не заканчивается. Например, я делала интервью с «Еда вместо бомб» и после этого стала с ними готовить. Или узнала о группе «Маршируй, детка!» — и сейчас я в ее координационной команде.
Я переживала, что это плохо скажется на моей работе в редакции, но коллеги меня поддержали. Например, Яся (Королевич-Картель, редакторка Citydog.by) меня спросила, принесла ли я в редакцию бланки для петиции (прим. — петиция о законопроекте против домашнего насилия).
Пока что я вижу в сочетании журналистики и активизма только плюсы. Я задаю другие вопросы, у меня больше тем для материалов, потенциальных героев и героинь.
Активизм — это о том, как хорошо сделать людям, а не только чиновникам. Сейчас я как журналистка нахожусь в среде, в которой не получится рассказать о проблеме со всех сторон. Госорганы меня нахер пошлют. Или через месяц пришлют какую-нибудь отписку. Короче, объективности нет.
Для меня важно, чтобы текст читали, а просмотры сами по себе для меня ничего не значат. Да, я встречалась с ситуациями, когда текст написан отлично, но заголовок ради кликабельности делали ужасным. Как журналистка и юристка я знаю, что заголовок — моя ответственность, и он мне принадлежит по авторскому праву. Если очертить границы и обозначить сразу, что тебе не все равно, — редактор будет знать, что без твоего ведома заголовок изменять нельзя. Я буду стоять до последнего, но не разрешу выпустить свой текст с каким-то суперскандальным заголовком. Хорошо, что на практике мне не приходилось такого делать. Поэтому я и работаю там, где работаю. У людей в нашей редакции совпадают ценности. Если есть вопрос — мы приходим к консенсусу и все решаем.
Сочетается ли гражданский активизм и журналистика? Короткий ответ — нет.
Наша телекомпания основана в 1990 году. То, чем мы тогда занимались, было не столько журналистикой, сколько гражданским активизмом. Главная наша идея была — «мы сила, мы хотим изменить жизнь в этой стране, мы хотим похоронить старый режим, он плохой, мы хотим помочь хорошим парням». Лет пять у нас ушло, чтобы решить для себя, что хороших и плохих парней нет, а мы занимаемся тем, что рассказываем истории, предоставляем слово всем, мы — площадка для коммуникации. У нас было запрещено участие в политических и общественных организациях. Человеку, когда он приходил на работу, говорили: «Ты выбирай — или ты занимаешься журналистикой, или чем-то другим. Если ты где-то состоишь, чтобы это ни было, — ты из этого выйди. Потому что это противоречит принципам неангажированной журналистики, приводит к конфликтам интересов». Такой была граница между нами и политиками, нами и гражданскими активистами.
Каков типичный образ провинциального журналиста в какой-нибудь Запинде (прим. — так жители Сибири называют отдаленные, глухие районы)? Ему звонят с новостями о том, что где-то рухнула крыша, где-то лопнул водопровод. Ему звонят, потому что хотят, чтобы он помог. И он там должен быть, в этой Запинде. Хороший журналист — человек, у которого есть эмпатия. Он переживает и хочет, чтобы у бабки наконец починили крышу. Хороший журналист — среди людей. Он помогает Маленькому Человеку. И когда ты стараешься помочь человеку, эта граница, которую мы выстраивали, — она начинает разрушаться. И на тебя начинают обижаться Большие Люди. Это твоя журналистская работа. Ты ее исполняешь — и ты ссоришься с Большими Людьми. Это неизбежно. Они воспринимают тебя как оппозиционера. Потом ты снимаешь митинг на Болотной площади. Потом ты зачем-то едешь на Майдан из Томска. Потом ты снимаешь отправку добровольцев на восток Украины. Свою работу, вроде, делаешь, — но получается, что ты тоже гражданский активист. Тебя так воспринимает и власть, и те, кто этой властью недоволен.
Есть такое греческое слово — «паррезия». Это говорение истины перед лицом толпы или лицом тирана. Это журналистика в постсоветских обществах. Чем хуже в наших обществах отлажены институты, чем меньше в них свободы, чем сильнее власть, чем меньше у Маленьких Людей возможности защитить себя, тем в большей мере наша журналистика будет этой самой паррезией. Если ты хорошо делаешь свою работу, ты постоянно эту грань будешь переступать.
Чем лучше будут отстроены институты, чем больше будет вариантов у людей обратиться, например, не к журналистам, а в суд или еще куда-нибудь, — тем в большей мере журналистика будет тем, чем она в теории должна быть.
(ТВ2 — телекомпания и агентство новостей в Томске. Одна из первых негосударственных телекомпаний СССР и России. Прекратила своё вещание в 2015 году. Сегодня работает в интернете как агентство новостей. Подробнее об истории телекомпании можно узнать из этого фильма).
Я считаю, что журналистика напрямую должна быть связана с активизмом. Меня возмущает, когда в соцсетях появляется информация о проблеме, а СМИ об этом молчат. Я много работаю в сфере социальной журналистики. Она про людей, а у людей всегда много проблем.
Раньше я брала огромную ответственность за своих героев. Это забирало много сил. Я себя мучила. Этот путь я прошла не зря, на многие вещи стала смотреть иначе, учла свои ошибки и сейчас я стала жестче, циничнее. Должна быть в журналистике твердость и нейтралитет, но вместе с этим я уверена, что журналисты обязаны поднимать сложные темы, а в случаях, когда они про#@лись, — говорить об этом.
У меня сложилась репутация человека, который пишет на острые, проблемные темы. Иногда я чувствую себя немного использованной, когда в редакциях речь идет не о ценностях, но о борьбе за просмотры. В погоне за лайками ты обманываешь своего читателя, мне не нравится это. Я понимаю, что просмотры влияют на рекламу, реклама приносит бабки, а бабки всем нужны. Но иногда тошно от того, как все норовят продать.
Я согласна, что в журналистике нужно предоставлять мнение как минимум двух сторон, но иногда это не имеет смысла. Например, в ситуации с домашним насилием. Если женщина рассказывает о том, как муж избивал ее 15 лет, — в чем смысл спрашивать мнение мужа?
После того, как я стала писать материалы на тему наркотиков, я стала объектом травли в интернете. Каждый день мне писали, например, «привет, чмо», или тэгали под мерзкими постами. Это была жесть и я непросто пережила это время. Много рефлексировала на эту тему. Решила, что я должна быть готова к любой реакции. А потом научилась банить, даже знакомых, и жизнь вновь заиграла красками.
После стрельбы в школе Паркленда (прим. — массовое убийство 17 человек в школе во Флориде) прошел марш «За наши жизни!» Ребекка Шнидт, редактор школьной газеты, принимала в нем участие. Ее позвали на CNN, где она сказала: «Для меня цель журналистики — дать возможность высказаться тем людям, которые до этого такой возможности не имели. Для меня журналистика — это форма активизма». В Америке журналистика и активизм — это традиционно абсолютно две разные вещи. Вам будут постоянно с пеной у рта говорить, что не может быть никакого активизма в журналистике, что все должно быть объективно, что надо показывать все точки зрения. Когда Ребекка сделала такое заявление на CNN — можете представить, что произошло. CNN также решили разместить эту цитату в твиттере. На девочку накинулось невероятное количество людей с претензиями из разряда «из-за таких, как она, пропадает доверие к профессии журналиста». В противовес этому люди писали о том, что они как журналисты в своих материалах должны делать вызов власти, и это то, что они должны делать и это есть журналистика. Эти дебаты продолжаются до сих пор.
Правозащитники тоже часто выступают в роли журналистов. Мы пишем статьи, показываем факты, интервьюируем людей, стараемся придерживаться всех принятых в профессии норм, но помимо этого мы еще делаем рекомендации. И вроде как это должно нас отличать от журналистов, но нет. Потому что есть понятие solutions journalism (прим. — «журналистика решений», когда в своем материале журналист не только обозначает проблему, но и предлагает пути для ее решения).
Какова реакция общественности в США, когда отбор и подачу новостей диктуют бизнес-интересы издания? Никакая. Все абсолютно нормально воспринимается. На это вам журналисты выдадут два основных аргумента. Первый — «да, мы выбираем материалы, которые принесут нам больше трафика, потому что мы хорошо знаем свою аудиторию и для нее пишем». Второй — «погодите, то есть вы считаете, что мы без денег должны работать?»
Вот еще показательный пример. Ноябрь, 2018 год, Америка. Пресс-конференция Трампа по итогам промежуточных выборов в США. Джим Акоста, журналист CNN, задает очень неприятные вопросы Трампу. Причем так настойчиво, как это делают журналисты в Белом Доме, потому что Трамп не хочет отвечать ни на какие вопросы. Единственный способ, которым ты можешь получить какую-то реакцию или ответ, — очень настойчиво это делать. Джим Акоста раздражал его своими вопросами про мигрантов, про российское вмешательство. На выходе из Белого Дома у Джима Акосты забрали аккредитацию. Это первый подобный случай в Америке.
Мы, как американский ПЕН-центр, сейчас судимся с Трампом.
Я вышел из тюрьмы (прим. Микола — бывший политзаключенный) и думал, где бы мне найти работу. Отправил письма во все независимые СМИ Беларуси. Большинство редакций мне ничего не ответили, а «Новы Час» ответил. С тех пор я работаю с ними.
Определенная «притирка» в редакции была. Я решил для себя, в каких случаях могу быть гибким, следовать редакционной политике и нивелировать свои политические взгляды. В то же время очертил четкий круг, за который я не готов двигаться. Если такая ситуация возникнет — я лучше с распрощаюсь с этой работой.
Материал о погоде можно подать объективно и беспристрастно. Когда вопрос касается прав человека, политических свобод, государственных репрессий, — тут ты не ангажированным быть не можешь. Когда ты в конфликте Сильного и Слабого даешь Слабому слово — ты уже становишься на его сторону.
Я стараюсь избегать в своих статьях пропагандистских штампов, супероднобокой подачи. Умный человек и без этого понимает, что к власти нужно относиться как минимум критично. Нет нужды это подчеркивать замшелыми эпитетами типа «кровавый режим». Мне не будет зазорно в материале о репрессиях взять комментарий у мента или КГБ-шника. Другое дело, что они мне их никогда не дают, сколько бы раз я ни пытался. Разве что менту, который меня задерживал или прессовал, я бы звонить не стал. У меня не хватит нервов с ним разговаривать спокойно. Я сорвусь на оскорбления и начну язвить. Как журналист я не могу себе это позволить.
Пропаганда не имеет ничего общего с журналистикой. Я не хочу быть «БТ наоборот». Голая подача фактов меня тоже не интересует. Моя журналистика — инструмент изменений, возможность дать слово тем, кому государство слова не дает.
***
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.
***
Понравился материал? Успей обсудить его в комментах паблика #RFRM на Facebook, пока все наши там. Присоединяйся бесплатно к самой быстрорастущей группе реформаторов в Беларуси!